— Работенка-то прямо слесарная, — сказал Кемалыч, когда мы сбрасывали с себя, не снимая перчаток, окровавленные халаты. Он впервые видел такую операцию.
— Только, в отличие от слесарной, главное тут, не сама работа, — усмехнулся я. — Так что нам бы должны платить самое малое вдвое.
Вернулась Антонина и сообщила, что у больной в приемном «настоящий аппендицит, наверное даже гнойный».
— Вы сказали, чтобы ее подавали в операционную?
— Не-ет.
— А ей самой сказали, что нужно оперироваться?
— Не-ет…
— Так пойдите, пожалуйста, и скажите. И успокойте. И распорядитесь… — Боже! Сил никаких нет с этой растяпой! «Не-ет…» Блеет, как овца.
Не снимая перчаток, чтобы не расстерилизовывать руки, садимся записывать с Кемалычем операцию. Пока подают больную с острым аппендицитом. Потом меняем халаты и перчатки — и готовы на второй заход. Появляется Антонина.
— Сейчас подадут… — Глаза ввалились, личико бледное. Горе-хирург…
Прошу Матильду Ивановну вызвать машину для Антонины Владимировны. Пусть едет домой. Для быстроты будем оперировать вдвоем с Кемалычем. Часы в операционной показывают начало второго.
Как на грех, женщина, которую мы оперируем, толстая и боязливая. Все время напрягается, дуется. Кишки лезут в рану, мешают сориентироваться. Кемалыч никак не может найти червеобразный отросток. Время идет, женщина начинает стонать, вскрикивать. Отвратительное дело оперировать «под крикаином». Терпеть не могу, когда в операционной раздаются крики. У меня все как-то застывает внутри, напрягается каждый нервик.
— Спокойней, — тихо говорю я Кемалычу. — Давай добавим еще новокаина.
— Я уже много дал, — расстроенно отвечает он.
Не злится. Это очень хорошо. Некоторые злятся, когда больной мешает работать. А Кемалыч словно чувствует себя виноватым. Славный парень. Я иногда тоже стал злиться в последнее время. А он — нет, молодец…
— О-ой!.. Ой-ой!.. — все громче.
На лбу у Кемалыча крупные градины пота. Да и я не сух.
— Перейдете?.. — полувопросительно говорит он.
Мы молча меняемся местами, и операцию продолжаю я.
В половине третьего выходим из операционной. Того подъема, который я испытывал после операции Хруста, нет и в помине. Давит тяжелая усталость. Голова словно из кирпича. Заходим к Хрусту. Он спит. Дышит тяжеловато.
— Высокая температура, — тихо говорит мне постовая сестра.
— Сколько?
— Около сорока.
— Пенициллин, сердечные делаете?
— Да.
Пульс частит, но упругий, полный. Давление хорошее. Даже выше нормы. В общем — ничего особенного. Заглядываем в женскую послеоперационную палату. Только что прооперированную уже привезли. Возвышается горой на кровати.