Стефани отстранилась от него всего на чуть-чуть. Глаза ее были мокрыми.
– У меня для тебя кое-что есть.
– Что именно? – Он не мог оторваться и все целовал ее сладкое лицо.
Стефани нашла пальцами пуговицы своего бесформенного пиджака, который скрывал от внимательных глаз ее женственные формы. Она принялась медленно, один за другим, продевать медные кружочки в прорези, не сводя с Хэтерфилда мокрых глаз. С каждым движением руки кровь в ее жилах вскипала все сильнее.
– Милая, мы не можем… – с трудом произнес Хэтерфилд. Но она с таким видом расстегнула последнюю пуговицу, что он все понял. Это произошло еще до того, как Стефани раскрыла пиджак и показала ему округлившуюся под жилетом талию. Теперь ему стало ясно, какой сюрприз приготовила любимая.
– О боже, Стефани, – прошептал он.
– Я не могла сказать тебе раньше. – Теперь слезы заструились вниз по ее щекам. – Я подумала, ты можешь сделать какую-нибудь глупость. А потом, когда я наконец убедилась, что это правда, мы были очень заняты процессом, и я решила сказать тебе позже, когда тебя освободят, и у нас вместе…
– О боже, боже… – повторял Хэтерфилд. Он спустился вниз с кровати и встал на колени рядом со Стефани. – О, моя маленькая.
– Прости меня.
– Не говори так. – Хэтерфилд обнимал ее, гладил по спине, пытаясь привыкнуть к этой новой мысли, к прекрасному и пугающему чуду, которое сотворили они вдвоем. Живот Стефани мягко касался его тела, напоминая маленькую дыню. Он думал о месяцах, проведенных с ней, и пытался высчитать срок. Пять? Или, может, шесть? – Я эгоистичный болван, – наконец произнес Хэтерфилд.
– Неправда. – Она еще крепче обвила его плечи руками. – Я бы не изменила ничего из того, что между нами было. Ни одной секунды.
– Как… – У него так пересохло в горле, что он едва мог говорить. – Когда?
– Ребенок родится в ноябре.
Ему так много следовало сказать Стефани. Так много всего хотелось ей поведать – о своем счастье, и страхе, и о горе, которое постигло их. Он жаждал выразить свою благодарность. И поведать о чувстве вины перед ней.
Но Хэтерфилд молчал. Все слова роились у него в голове, и он не знал, с чего начать. Казалось, еще немного – и от этой круговерти он взорвется изнутри.
Почему-то Хэтерфилд сразу подумал, что ей не годится стоять так на каменном полу. Он поднял ее и усадил на постель. А потом зарылся в волосы Стефани, пряча в них свои слезы.
Его разум привык к тому, как медленно течет время в тюрьме, как секунды вечным движением складываются в минуты. С этим нельзя было бороться. Следовало просто принимать дни такими, какими они приходили. Удобнее всего было сидеть без движения на одном месте и чувствовать, как настоящее постепенно становится прошлым. Ощущать тепло женщины в своих объятиях, знакомые изгибы ее тела, видеть тень от ресниц на щеке. Потом медленно расстегивать жилет любимой, освобождать рубашку и класть ладонь на обещающий вырасти еще больше живот и говорить себе: «Там мой ребенок, который родится, когда я уже уйду, и станет смеяться, плакать и любить вместо меня. А это моя любимая, которая даст ему жизнь, которая носит внутри себя мое сердце».