Британская империя (Сили) - страница 55

Историки этого времени имели в виду главным образом два (или, может быть, три) великих движения: Реформацию с ее последствиями и эволюцию государственных форм, которая привела Англию к свободе, а Францию – к деспотизму, вызвавшему революцию: к этим двум движениям они присоединяют временные, возникавшие в Европе гегемонии, как, например, возвышение Австрийского дома, Бурбонов и Наполеона. Вот эти-то движения служат как бы рамкой, в которой историки располагают все выдающиеся события. Но эти исключительно европейские рамки слишком узки. В них нет места для множества самых важных событий, и, может быть, именно то движение, которое не входит в них, является значительнее и, во всяком случае, действует непрерывнее и продолжительнее, чем те явления, которые могут быть в них помещены. Каждый взгляд на Европу сам по себе верен. «Европа – это великая церковь и империя, распадающаяся на отдельные государства и национальные или свободные церкви», – говорят те, которые фиксируют свое внимание на Реформации; «это – группа монархий, в которых постепенно развивалась народная свобода», – говорят юристы, изучающие конституционное право; «это – группа государств, с беспокойством старающихся сохранить между собою равновесие, причем равновесие это легко нарушаемо преобладанием одного из них», – говорит ученый, изучающий международное право. Но все подобные определения неполны и оставляют необъясненной добрую половину фактов. Следует прибавить: «это – группа государств, из которых пять западных находятся под влиянием постоянного тяготения к Новому Свету и в своем движении туда создают великие империи Нового Света».

Я уже прилагал эту формулу к восемнадцатому столетию и указывал на то, как удачно она объясняет ту беспрерывную борьбу какая велась тогда между Англией и Францией. Я убежден, что историки политического равновесия склонны судить об этой борьбе с точки зрения исключительно европейской. Меня это особенно поражает, когда я читаю их изображение судьбы Наполеона. Они видят в нем повелителя, одержимого честолюбием, побудившим его предпринять завоевание всей Европы, и рожденного гением, благодаря чему он почти достиг цели. Но, в сущности, главную особенность деятельности Наполеона составляет то, что, совершая это завоевание, он имел в виду не его, а нечто совсем другое. Он намеревался совершить великие завоевания и совершил их, но завоевания эти оказались не теми, о каких он мечтал. Наполеон мало интересовался Европой. «Cette vieille Europe m’ennuie»,[54] – откровенно говорил он. Все его честолюбивые мысли были направлены на Новый Свет. Он – титан, мечтавший восстановить Великую Францию, павшую в борьбе XVIII столетия, и уничтожить Великую Британию, которая возникла на ее развалинах. Он не скрывает этих честолюбивых замыслов и никогда не отказывается от них. Его завоевания в Европе были совершены как бы случайно, и он всегда смотрел на них, как на исходную точку нового нападения на Англию. Он завоевывает Германию, но почему? Потому что Австрия и Россия, субсидированные Англией, идут на него, в то самое время, когда он замышляет в Булони завоевание Англии. Какая первая мысль является у него после завоевания Германии? Мысль о том, что теперь у него в руках новое орудие против Англии, так как он может наложить континентальную систему на всю Европу. Почему занимает он Испанию и Португалию? – Потому что это морские державы, имеющие флот и колонии, которые могут быть употреблены против Англии. Наконец, изучая поход Наполеона в Россию, вы принуждены согласиться, что это предприятие или вовсе не имело никакой цели, или же оно было направлено, в сущности, против Англии. Но от большинства историков такой взгляд ускользает, потому что они с самого начала придают слишком мало значения существовавшей в то время великой исторической причине – притягательной силе Нового Света. Колонии кажутся им неважными, потому что они были слишком отдалены и мало населены; по их мнению, это были не более как инертные и почти безжизненные придатки метрополий. И действительно, тогда в политических центрах Европы на колонии обращали очень мало непосредственного внимания. В Лондоне и Париже, без сомнения, лишь немногие сколько-нибудь интересовались делами в Виргинии и Луизиане; там внимание было поглощено домашними делами, и политика, по-видимому, сосредоточивалась на парламентских разногласиях или на последней придворной интриге. Но взор современников скользит по поверхности и не видит того, что лежит глубже: среди невидимых причин, заставлявших возвышаться и падать министров, потрясавших Европу, творивших войны и перевороты, соперничество интересов в Новом Свете играло гораздо более важную роль, чем можно предполагать с первого взгляда.