«Да, — подумал я, — если она вернется такой же прекрасной, как была. А если останется безобразной?..»[71]
Затем мы ушли. Ушли, оставив двоих вблизи от источника и родника Жизни, но в холодных объятиях Смерти. Какими одинокими они казались, и какими несовместимо разными! То, что представляло сейчас небольшую груду останков, две тысячи лет было самой мудрой, прекрасной и гордой женщиной — если можно назвать ее женщиной — во всем мире. В ней было много зла, но человеческое сердце так отходчиво, что даже это не вредило ее обаянию. Если говорить откровенно, может быть, даже его усиливало. Ведь зло в ней обладало величием; в ней не было ничего низкого или ничтожного.
А бедный Джоб! Его предчувствие сбылось, он умер. И какое странное место его упокоения: ни у одного норфолкского сельчанина не было и не будет более странного; и в конце концов не так уж это плохо — покоиться в одной гробнице с гордой величественной женщиной, которую звали Она.
Мы в последний раз посмотрели на них и необычайное розовое свечение, которое их окутывало, и, не говоря ни слова, с тяжелым сердцем оставили их — совершенно сломленные и настолько убитые всем случившимся, что не воспользовались возможностью обрести долголетие, если не бессмертие, ибо мы утратили все, ради чего стоит жить, и знали, что продление наших дней означало бы лишь продление наших мук. И оба мы чувствовали — да, мы оба чувствовали, что достаточно один раз увидеть Айшу, чтобы помнить ее до тех пор, пока жива наша память и мы сами. Мы оба полюбили ее навсегда: ее образ как будто оттиснут или высечен на наших сердцах; ни одна другая женщина, ни одно другое увлечение не могли заслонить этого дивного образа. А ведь я — это было особенно больно для меня — не имел даже права думать о ней так нежно. Она сама сказала, что я для нее — никто; и останусь никем в бездонном потоке Времени, если, конечно, не изменится мир и не настанет день, когда двое мужчин смогут любить одну женщину и быть счастливы все трое. Эта моя единственная, хотя и очень слабая надежда, порожденная, видимо, полным отчаянием. Кроме нее, у меня нет ничего. Ради этой единственной награды я пожертвовал и этой, и будущей жизнью, она досталась мне тяжелой ценой. Лео, однако, повезло, я часто горько завидую его счастливому уделу, ибо если она права и мудрость и тайное знание не изменили ей перед концом — а это, судя по всему предшествующему, очень маловероятно, — будущее не закрыто для него. Но для меня оно закрыто, и все же — любопытно отметить безрассудство и глупость человеческого сердца, это хороший пример для человека мудрого — и все же я не хотел для себя иной участи. Я хочу сказать, что не сожалею о том, что уже отдал и всегда готов отдавать все, получая взамен случайные крохи со стола своей госпожи: память о нескольких добрых словах, надежду увидеть в отдаленном, настолько отдаленном, что о нем даже трудно мечтать, будущем милую пленительную улыбку, полную дружеского расположения, благодарности за мою преданность ей — и Лео.