— А все-таки не совсем забывайте… — сказала она, — може, вспомните когда Варю.
— Никогда не забуду тебя, — ответил он, качая из стороны в сторону головой, — никогда… слышишь?
Она протянула вдруг руку и тем же движением, как может ощупать слепой, провела по его щеке. Лицо ее в эту минуту сделалось удивленным и растроганным, — казалось, она сама не ожидала такой нежности в себе.
— Ох, братик вы мой, — говорила она, частыми движениями гладя его по щеке, — устали, наверное, искавши меня… а, видно, господь захотел, чтоб нашли. А то бы так и сгинула, и не узнали бы вовек… а народу в лагере поумирало, боже мой!
Она не выпустила его руки и так, с улыбкой, полной нежности и виноватости, затихла. Но дыхание ее было короткое и частое, и Макеев узнал от санитарки, что брюшной тиф осложнился воспалением легких. Варя погибла — он теперь это знал.
Молоденькая женщина-врач в форме лейтенанта, разысканная им, не смогла его обнадежить.
— Сколько же?… — спросил он было, не решаясь договорить.
Она ответила прямо:
— Недолго.
— А может быть, как-нибудь все-таки?
Но он уже под вечер узнал, что начался отек легкого. Ему позволили еще остаться в палате. Он сидел, накинув на плечи халат, и вся его жизнь, от самого начала, прошла за эти часы перед ним. Мало еще было сделано в ней, слишком мало… потом почти три года войны. Он вспомнил, как в начале войны отыскал в степном селе жену брата с ее первенцем, и свои опасения и страх за их судьбу… и вот убили ее немцы, и она лежит перед ним, простертая, жалкая, женственной лаской простившаяся с ним навсегда. Дважды прижимался он щекой к ее маленькой руке, лежавшей поверх одеяла, но рука не почувствовала этого…
Потом пришли врач и санитарки делать уколы, и ему пришлось уйти. Он остался сидеть на той же скамейке внизу в коридоре. Из раскрытых дверей несло весенним холодом ночи. Два года он боролся, два года ни на один час не уставал действовать, и всего этого было мало, ничтожно в сравнении с тем, что надлежало еще сделать. «Теперь уж до конца… — сказал он почти вслух, — до самого конца…» Он скрипнул зубами, чтобы одолеть эту тоску в себе.
Несколько часов спустя, когда санитарка позвала его наверх, он поднялся уже с омертвевшей душой. Лицо Вари, на скулах которого днем еще розовела теплота жизни, было теперь в синих тенях, заполнивших впадины щек и глазницы, обметанный рот был полураскрыт, и сквозь полоску зубов проходило частое, короткое, точно оно отсчитывало секунды, дыхание. Он сел рядом, не смея коснуться ее руки. Время шло. Потом, подобно тому как подходит к концу завод часов, все тише, все незаметнее становились короткие глотки воздуха. Он наклонился над ней — ему показалось, что она засыпает, и, может быть, это — спокойствие сна, начало перелома… Вдруг крепко сомкнутые ее веки раскрылись, и каким-то необычайным, проясненным, точно все осознавшим взглядом она с сокрушением посмотрела на него; ему показалось, что в устьях ее глаз блеснули слезинки. Он быстро наклонился над ней, и почти сейчас же какое-то новое спокойствие медленно стало шириться на ее лбу, как бы стирая все минувшие страдания. Она лежала тоненькая, та, прежняя Варя, какой увидел он ее в первый раз, когда даже материнство не могло стереть девичьей прелести ее милого лица… Вари не было.