Приморская осень была ненадежна. Дожди налетали внезапно и продолжались неделями. Начиналось тревожное время второго покоса. Сено было нужно не только для лошадей и скота, но и для зимнего подкорма оленей. Они не умели, как северные олени, добывать себе пищу под снегом. В большие снегопады стекались они к месту подкорма, к стогам. Надо было успеть до дождей скосить траву.
Утро начиналось с очередного распределения сил. В шестом часу Паукст спускался в контору. Облака еще лежали на сопках. Покосы были огромны и раскинуты по всему полуострову. Не хватало рабочих рук. Нужно было за день не только расставить людей, но и проследить за их работой. Только к ночи Паукст возвращался домой. Он стаскивал загрубевшую от пота рубаху и мылся. Перестоявший обед разогревала стряпуха — черниговская переселенка. С Черниговщины на берег далекого океана перенесли переселенцы свой мягкий говор, вышитые узоры полотенец и песни. По вечерам они подолгу пели у своих домов. Паукст слушал их песни. Окно было раскрыто, он был один. Давно, с той самой поры, когда пробрался он из Таудеминской долины, на второй план отошла его личная жизнь. Срочные очередные дела заслоняли ее, и даже не оставалось досуга поразмыслить над собственными делами.
Нет, все было далеко не в порядке в личной его жизни! Вернулся Свияжинов. На берегу, на промысле жила Варя. Паукст видел ее за лето только несколько раз. Стеснительность и самолюбие всегда мешали ему. Он боялся навязывать себя людям и подходил к ним с осторожностью. Поэтому, наверно, меньше сложилось и дружб и привязанностей. Но, привязавшись к кому-нибудь, он уже верно проносил это в себе всю жизнь. Впрочем, молчаливым он был еще с детства. Баронский замок стоял на горе, как бы величественно оглядывая покорные ему окрестности. Остзейский барон приезжал в свой загородный дом, вокруг которого скудно теснилось батрачество. Батрачили поколениями. Казалось, от батрачества становились упрямыми и жесткими скулы. Недоверчивый, хмурый народ вырастал на морском побережье, омываемом Балтикой.
Переселенческие песни были грустны и задумчивы.
Черниговцы пели:
Густый гаю, густый гаю, густый — не прогляну,
Упустыла соколонька, та вже й не пиймаю:
Хоть пиймаю, не пиймаю, та вже не такого,
Не прыляже мое серце николы до його!
Потрескивала хвоя костра. В горячей текучести костра было нечто от его жизни. Приезд Свияжинова ничего не изменил в ее порядке, только напомнил о том, что многое так и не разрешено в ней.
В этот вечер неожиданный гость нарушил его одиночество.
— Может, я не вовремя… вы прямо скажите. Я ведь без особого дела. — Близорукие глаза Стадухина подслеповато приглядывались поверх золотых очков. Соломенная шляпа была широкопола и старомодна. Он сел отдышаться. — Впрочем, я не только на огонек, а хотел бы вас вытащить к нам… вы ведь давно собирались.