Наконец-то возвратились с грудами кислого мелкого винограда жены с детьми. С трудом и без вкуса он жевал пирожок. Пароход должен прийти только к вечеру. Значит, весь день лежать, таскаться по острову, набивать оскомину виноградом… и даже морской техникум поблек, выветрился. Они были плохо настроены, эти всегда недовольные, всегда прокисшие мужья. Даже дети не радовали их, и равнодушно, как на лишнюю тяжесть, глядели они на корзинки с виноградом. Только в шестом часу вечера кончилось это бесцельное и томительное странствование по острову. Пароходик пришел переполненный. Они втиснулись на палубу и растеряли друг друга. Впрочем, и не искал Иевлев своего спутника. И во Владивостоке не торопился сойти, давая схлынуть пароходной толпе.
Мальчики бежали впереди. Алибаев одолевал гору.
— Вечером мне придется побывать у Калюжного, — сказал он жене. — Я обещал к заседанию подготовить материалы.
Даже в выходной день он не мог остаться дома. Опять предстояло ей провести вечер одной. У нее выработалась привычка покорности. Бледноватой, незаметной подругой была она этому человеку. Она накормила ребят, вымыла им ноги, стала укладывать. Алибаев писал. Когда начало смеркаться, он вышел из дома, опять спустился по улице вниз. У кинематографа горели огни. Гуляющая толпа неторопливо шаркала подошвами. Он пересек улицу и погрузился в темноту знакомых крутых уличек. Дважды-трижды прошел он не спеша мимо всех этих вывесок обувщиков и дантистов. Гигантская челюсть на вывеске белела клавишами зубов. Уличка была пуста. Наконец Алибаев перешел на другую сторону и позвонил у подъезда. Не с обычной поспешностью открыли ему в этот раз. Он вошел. Совсем незнакомый, но такой же учтивый, присвистывающий, кланяющийся человечек стоял перед ним.
— Мне нужен доктор…
— Я — доктор, — сказал человечек по-русски, — только сегодня уже поздно немного.
Он выжидательно втянул струйку воздуха и поклонился.
— Мне нужен доктор Чан-Себи, — сказал Алибаев недоуменно.
— Чан-Себи уехал… в Чосен уехал, — ответил человек, кланяясь.
— Он уехал в Корею?
— Уже давно… уже неделю уехал в Чосен. — Человек втягивал воздух и лгал. Глаза его улыбались, учтиво-непроницаемые, знакомо никогда не пускающие в себя глаза. — Пожалуйста, завтра утром… пожалуйста.
Он делал меленькие движения, оттесняя посетителя к выходу. Да и оставалось одно — попятиться, скрыть свое изумление и выйти. Еще раз учтиво и как бы издевательски поклонился ему человек на самом пороге и закрыл дверь. Зубы на вывеске белели в самодовольном оскале. Уличка была темна. Алибаев медленно перешел на другую сторону. Что произошло? А, очевидно, нечто произошло. Иначе так мгновенно не исчез бы этот доктор. Иначе не появился бы словно ничего не знающий, непроницаемый его заместитель. Тишина улички была нарушена. Алибаев прошел ее до конца и оглянулся. Никто не шел за ним. Тяжелая испарина липко покрывала все тело. Он вытер лоб. Проклятый город. Проклятый климат! Лоб опять мгновенно намок. Вечерняя толпа по-прежнему шаркала подошвами. Выкидывая искры и дым, прошел паровоз под виадуком Уссурийской дороги. Не проглядел ли он, Алибаев, чего-то, не изложил ли уже где следует их разговор сегодняшний тупой и неподатливый собеседник? Он шел бесцельно и вытирал лоб. Испарина душила его. Новые решения возникали и тотчас же потухали. Достаточно выдернуть одну только ниточку, чтобы распалась вся эта с таким сложным усердием сотканная ткань. И здесь никто не будет щадить другого… а валиться будут, как сосны, во всю длину, разбивая других на пути. Улицы казались теснинами. Чужая равнодушная толпа была занята своими делами и отдыхом. В городском саду играл духовой оркестр. Трубы были басовиты и как бы сыто отрыгивали. Скрытные, ненадежные, таинственные люди. У них круговая порука… а здесь только оглядывайся, только ожидай удара!