Перед уходом Игнат заглянул на кухню, вдохновенно процитировал Мицкевича, строчки о бигосе, польском мясном блюде.
Он пришел через три дня. Донесение ушло в Москву, начальник разведки отряда предпослал шифровке примерно такое: «В городе под нашим руководством действует разведгруппа высокой квалификации, возглавляемая бывшим работником Наркомата иностранных дел таким-то... »
Но Петру Ильичу было мною сказано другое.
— Связь с Москвою установлена. Благодарят за ценные сведения. Просят уточнить, когда 119-я пехотная дивизия была из-под Великих Лук переброшена к Воронежу. И еще по мелочам. Вот, почитай.
Он не мог читать. Заходил в волнении по комнате. Пошел к излюбленному месту своему, к окну. Сцепил за спиной руки. Переживал... Глубоко вздохнул. И со вздохом смел в прошлое ненужным бумажным мусором почти полтора года скитаний и терзаний. Вновь он стал советским, своим, за спиной его стояла держава, ему помогала теперь вся Красная Армия.
— Ты меня обрадовал... — сухо сказал он. — Ты меня очень обрадовал... Так что, говоришь, просят уточнить?..
На моих глазах туповатый по должности марш-агент превращался в высококлассного шпиона. Поначалу Петр Ильич использовал внешность свою, недостатки ее сделал достоинствами. Пузатенькие интенданты охотно делились секретами с обер-лейтенантом Шмидтом, бездушным чиновником, сухарем и канцеляристом. Интенданты млели, преисполняясь уважения к себе: уж если этот погрязший в бумагах уполномоченный Штаба не знает очевидных вещей, то, определенно, чего-то я да стою!.. Забубенные фронтовики рады были покрасоваться перед униженно и восхищенно слушавшим Шмидтом, тыловой крысой. Наибольший эффект достигался исповедями о женском коварстве, на свет божий появлялось письмо от Лили из Магдебурга, обер-лейтенант отводил в сторону случайного знакомого, отнюдь не блещущего мужскими статями, и огорченно вопрошал, можно ли по почерку невесты определить, изменяет она или хранит верность. Какой-нибудь замухрышка танкист, польщенный тем, что его причисляют к когорте совратителей, раскрывал душу, а заодно и маршрут танковой дивизии, полк которой застрял на станции.
Маску эту он снял и выбросил после Сталинграда. В Петре Ильиче будто воссияло что-то в дни траура, какое-то просветление нашло на мозги. Он научился по живописной мелочи правильно судить о целом и уж о танковых дивизиях стал знать больше их командиров. Его обширные доклады я сводил в краткие донесения, передавал Игнату, а тот уже мчался в лес. Все, из Москвы поступаемое, переходило через меня, и Петру Ильичу излагалась голая суть — где такая-то дивизия и куда убыл генерал-лейтенант такой-то.