Говорят, близко бой был, в Тульчине, сто пятьдесят километров от нас.
Все село на две партии разделилось. Немцы и полицаи свирепствуют. Ловят всех, кто не имеет документов. В Звенигородске повесили на базаре четверых. Висели трое суток. Партизаны ли они или кто — неизвестно, документов не было. Повешенных охранял полицай. Все же умудрились некоторые — положили записку, придавили камнем. Что было в записке, точно не установлено. Но будто бы смысл таков: «Это не первые и не последние. Придет время — за всех ответите».
Былой заносчивости у немецких лакеев уже нет. Колодистский староста мне проговорился: «Время такое — дома не ночуй».
Его приглашают на выпивку.
— Пойду, если вечером домой приведете, а то знаете…
Редакция «Уманского голоса» сняла вывеску.
В партизанские дни управа Колодистого была пуста. Не успели даже замка повесить. В «святая святых», кабинете старосты, гуляли и пили весь вечер пацаны.
Здешний полицай Гришка Лаврук сидел на печи за подушками.
Над Николаем Яремчуком, унтер-офицером полиции, смеялись родичи, будто он таскает винтовку не на плече, а волочит по земле за ремень, чтоб в случае чего не заметили, если кинуть.
Вот их[20] уже нет несколько дней. Еще летают всеми курсами самолеты. Бухает то здесь, то там. Но о них помнят и те, кто ждет Советов, и те, кто хочет, чтоб они провалились в преисподнюю.
Обобщаю так.
По-прежнему в селе пили самогонку и оглядывались на полицаев. По-прежнему ругались из-за пропавшей палки или не там снесшейся курицы. Но было и что-то новое в селе. О нем проговаривался иной, разве только крепко напившись. Но оно чувствовалось, и прежде всего чувствовало его поставленное немцами начальство. Староста уже не гонял с гордым видом на паре ярко-рыжих и не ночевал дома. Полицаи, здороваясь, стали снимать шапки. Все, кто прятался месяцами от Германии, повыходили на улицу, прохаживались независимо, засунув руки в карманы.
Еще подробности о расправе.
Девушку, что взяли раненой, вели на расстрел в одних трусиках. Жандарм всунул пальцы в рану (у нее разорвана грудь), стал раздирать.
— Чувствуешь?
— Чувствую.
— За что ты терпишь?
— За родину. А вот ты за что?
«И успела дать мордача», — так и рассказывала жена кулака Сидора Кота.
В селе Пировка был пойман один. Пытали. Ничего не сказал, кроме того, что он военный инженер. Знал немецкий. На вопросы отвечал:
— Я пленный, я ничего не знаю.
Семь раз в него стреляли. То в руку, то в ногу, чтобы не убить. После каждого выстрела допрашивали.
— Скажи. Вылечим тебя.
Так ничего и не сказал. Кто же он, этот доблестный инженер?!