Колонна остановилась у вахты, ворота раскрылись. Автоматчики по команде офицера убрали оружие за спину, выстроились в стороне. Больше их не видели.
На крыльце бревенчатого здания стоял офицер с красной, замусоленной повязкой на рукаве.
В воздухе висел тюремный специфический запах карболки, залежалого обмундирования, гнилой картошки.
Офицер оглядел разномастно одетый строй, так, как опытный пастух оглядывает новое стадо. Сделал несколько шагов.
— Старшина!
Тот подскочил молодцевато.
— Я, товарищ майор!
— Людей — в баню. Переодеть, всё тряпьё сжечь! Поставить на довольствие. После бани всех на занятия.
Pаскурил папиросу, обронил веско:
— Выполнять!
Строй новобранцев завели в санпропускник, потом в баню. Там сбросили с себя всё пропотевшее провонявшее лагерем зэковское шмотьё.
Это, конечно же, была не русская баня с парилкой, а большая помывочная с кранами, из которых бил кипяток. Из-за пара не видно ничего дальше протянутой руки.
Груда серого цвета овальных тазиков с двумя ручками — шайки.
Такие же серые бруски мыла. Смятые и скользкие ошметки мочалок.
На всю помывку отводилось полчаса, кусочек серого хозяйственного мыла и по две шайки горячей воды.
Штрафники толпились вокруг кранов, наливая в тазы кипяток и весело матерясь. Худые, в шрамах и наколках, — в мыльной пене. Зрелище это было смешное, и сами они смеялись — друг над другом, по любому поводу. Кто-то поскользнулся на мыле, шмякнулся, и тут же начали гоготать.
Гулыга яростно тёр себя мочалкой.
— Ну! — тянул он блаженно. — Банька, таки-да-а!.. После водки и баб первое удовольствие.
Он был синий от татуировок. С одной стороны его широкой груди синел профиль Ленина. С другой — профиль Сталина. А на спине шрам от ножа.
Клёпа с сожалением смотрел на снятый с себя тёплый свитер.
Свитер был тёплый, домашней вязки. Месяц назад Клёпа выиграл его в карты.
Он был профессионалом игры в терц, штос и буру — трех классических карточных игр, знаток правил катрана, строгое соблюдение которых обязательно в игре между ворами.
Под гимнастёркой свитер не помещался.
Из боковой комнаты вышел офицер лет двадцати в небрежно накинутой на плечи шипели. Был он близорук, носил очки. Несмотря на молодой возраст имел глубокие залысины, криво уходящие к середине макушки.
Залысины придавали его детскому лицу выражение взрослой озабоченности, печать огромной ответственности.
Все его друзья были на фронте. А он — здесь. Лейтенант был не годен к строевой, но считал, что как член партии не имеет права отсиживаться в тылу.
Уже вторую неделю он исполнял обязанности замполита роты.