Могутъ замѣтитъ, что Швеція, Норвегія и Данія – родственныя страны, чѣмъ отчасти и обьясняется тожественность настроеній. Но вотъ обозрѣватель Италіи подчеркиваетъ «меланхоличное настроевіе y всѣхъ современныхъ поэтовъ», темноту и вычурность формы y двухъ наиболѣе прославленныхъ изъ нихъ – Пасколи и Кардучи – и болѣзненную манерность y самаго моднаго современнаго романиста д'Аннунціо. Про Францію мы не говоримъ: шумъ поднимаемый тамъ символистами, отдается даже y насъ на подмосткахъ столичной сцены, какъ было, напр., во время представленія «Тайны души» Метерлинка. Какъ одно изъ замѣчательнѣйшихъ произведеній, авторъ французскаго обзора отмѣчаетъ «Lee pleureuses» (Плакальщицы) Генри Барбусса,– «рядъ стихотвореній, составляющихъ одну длинную поэму, воспѣвающую сладость траура и тѣни, уединенія и печали». Вь Германіи Робертъ Цимерманнъ приводитъ «образчики поэзіи въ новѣйшемъ вкусѣ», произведеніе «Садъ познанія» Леопольда Адріана, «несомнѣннаго имарессіониста», и жалуется на необузданность фантазіи нѣмецкихъ декадентовъ.
Если къ этому обзору прибавимъ кучу нелѣпостей нашего доморощеннаго декадентства, рѣэко проявившагося въ русской литературѣ за истекшій годъ, то картина получится довольно полная и внушительная. Получается яркая черта въ настроеніи современнаго общества, какъ западнаго, такъ и нашего, хотя y насъ она слабѣе,– быть можетъ, потому, что и литература y насъ меньще отражаетъ въ себѣ настроенія вообще. Во всякомъ случаѣ, говорить о подражательности и позаимствованіи и только этимъ объяснять общность этого явленія – значило бы закрывать глаза, отказываясь отъ пониманія его. Какъ бы то ни было, его приходится признать, a тамъ ужъ дѣло личнаго настроенія – видѣть въ немъ шагъ впередъ или назадъ, радоваться или плакать.
Стремленіе къ символизму и мистицизму – вотъ то общее, что выдѣляется на сѣроватомъ фонѣ современныхъ литературъ, гдѣ истекшій годъ не выдвинулъ ни одного сильнаго таланта, ни одного произведенія, которому было бы суждено «прейти вѣковъ завистливую даль». Какъ въ биржевыхъ бюллетеняхъ мы читаемъ: «биржа прошла въ угнетенномъ настроеніи», такъ литературный годъ начался и закончился въ угнетеніи. Сильно понизились фонды натурализма, что составляетъ, повидимому, фактъ неспоримый. Но въ этомъ понижевіи искать причинъ «возрожденія кикиморы»,– какъ ѣдко охарактеризовалъ одинъ глубокоуважаемый философъ усиленіе тенденцій къ мистикѣ и символизму,– едва ли возможно. Такое объясненіе односторонне и потому не совсѣмъ вѣрно.
На долю современнаго поколѣнія выпала тяжелая расплата за увлеченія, ошибки и несчастья отцовъ, и, что удивительнаго, если души мечтательныя и слабыя, неспособныя къ анализу и несклонныя къ борьбѣ, отвращаются отъ прежнихъ идеаловъ и ищутъ спасенія въ убаюкивающей тиши мистицизма? Теперъ лучше всего опредѣляетъ это настроеніе. Сложить руки на груди, закрыть глаза на все окружающее и предать себя во власть высшей силѣ – вотъ что значитъ быть мистикомъ, говоритъ онъ. Такое дремотное состояніе души очень соблазнительно въ извѣстныя эпохи жизни какъ отдѣльной личности, такъ и цѣлыхъ обществъ, что и выразилъ Пушкинъ въ своемъ шутливо скорбномъ восклицаніи: «зачѣмъ какъ тульскій засѣдатель я не лежу въ параличѣ?» Даже самыя сильныя натуры, меньше всего склонные къ апатичному прозябанію, могутъ въ порывѣ отчаянія припасть на минуту къ ногамъ «кикиморы». Потому что житъ безъ вѣры нельзя, безъ вѣры во что-либо столь большое, предъ чѣмъ личное, маленькое я умалялось бы до полнаго уничтоженія, что было бы тѣмъ большимъ кораблемъ, къ которому намъ, маленькимъ людямъ, можно было бы привязать и свой челнокъ. Если нѣтъ этого, жизнь представляется тогда темнымъ коридоромъ, въ которомъ бредешь ощупью, рискуя на каждомъ шагу разбить себѣ лобъ.