Я сел.
— Ну тогда ты чиста как стеклышко! От кого же ты удираешь?
— А я и говорила, что ничего такого не совершила, — холодно заметила Роуз. — Но все равно я в бегах. От законников. Законники хотят меня убить!
— Как это прикажешь понимать?
— А так и понимай. Уж не знаю почему, но они несколько раз пытались меня убить. Ребята с полицейскими жетонами.
— Но ты же сказала: они проверяли твое алиби и поняли, что ты не могла его убить?
— Да они охотятся за мной вовсе не из-за убийства Йозефа! Я сама не знаю почему! Ты спросил, от кого я прячусь. Так дай закончить. Легавые меня не трогали — поначалу. Они не только знали, что у меня алиби, они знали, что убийца — мужчина, лысый коротышка с изуродованным носом. Домоуправ не видел, как он выходил из квартиры. Полицейские спрашивали меня о моих любовниках, думали, может, это убийство на почве ревности. Я рассказала им, как познакомилась с Йозефом, как мы поженились. Все рассказала. Это заняло два часа. И когда мне уже казалось, что они готовы от меня отстать, они начали о чем-то перешептываться, точно возникли какие-то новые факты. Меня оставили в крохотной каморке. Наедине со стулом. Потом пришли какие-то новые люди — помоложе и получше одетые, чем полицейские. Они сказали, что из Вашингтона. И…
— Из Вашингтона? Это были фэбээровцы?
Роуз покачала головой.
— Не знаю. Знаю только, что из Вашингтона. Они ни слова не сказали про убийство, только спрашивали, где мы жили, с кем общался Йозеф, выясняли даже, в какие рестораны мы ходили и чем весь день занимались. Я им все рассказала — то же, что и тебе сейчас. Когда же я упомянула о его письмах, они заинтересовались и стали спрашивать, о чем были эти письма и где они хранятся. И были ли у него деньги. А я им прямо сказала, что я не знаю, что он читал, писал и говорил, потому как все это было на иностранном языке. Я им даже старалась помочь, рассказала им про Кислого-немца, про азиатку, чье имя он выкрикивал во сне. А ребята все наседали на меня. Я перепугалась. У меня разболелась голова. Я поняла, что им кажется, будто я что-то от них утаиваю. Но ведь я им все, что знала, рассказала — или почти все.
— Что значит «почти»? — удивился я.
— Ну, я только об одном никому не рассказывала — о своей работе. У меня же не было разрешения, так что незачем было осложнять жизнь себе и хозяину бара. Моя работа не имела никакого отношения к убийству Йозефа, а попадись я в черный список, моя песенка была бы спета. Ребята из Вашингтона все выколачивали из меня имена, названия городов. Они просто отказывались верить, что я ничего не знаю. Меня повезли в квартиру. Там все было в крови. Все перевернуто. Кто-то явно что-то искал. Они и сами устроили обыск: перетряхивали, вспоротые матрасы, подушки, обои от стен отодрали. Самое неприятное — мне так и не сказали, что же они ищут. Наконец меня повезли в Нижний Манхэттен — не в полицейское управление, а в какое-то огромное учреждение, где на дверях кабинетов не было табличек с фамилиями. А был уже вечер, и я проголодалась так, что меня тошнить стало. Да и разозлилась я не на шутку. Они по новой устроили мне допрос — откуда у него деньги, да кто его друзья. Я им говорю, мол, голодна, а они мне: сможешь поесть, когда все расскажешь. Они уже со мной не церемонились — грубили, обзывались. Называли дурой, шлюхой… Другие старались вести себя приветливо, предлагали сигаретку и печально говорили, что я вляпалась, советовали все рассказать начистоту. Я все рассказывала, что знала, да только их это мало интересовало. Я опять назвала все адреса в других городах, где мы жили, убеждала их, что у меня нет друзей и что я никого из знакомых Йозефа никогда не видела — за исключением этого самого Кислого.