И странно: сколь невразумительны были для меня отдельные реплики этого диалога, столь же ясно я ухватывал теперь целое — то главное, что она хотела мне сказать. Она говорила, что мы совсем одни на свете, я и она, она и я, но что теперь мы совсем не одни, потому что будем жить вместе под этой вот крышей, и ничуть не будем друг другу мешать, наоборот, нам будет очень весело, — вот о чем она мне пела прямо глаза в глаза, но не только об этом. Иногда мучительная работа ее лица пересиливала улыбку, напрочь вытесняла ее, глаза широко раскрывались, и в них угадывалась тревога, детский страх, что я, новенький, захочу здесь не только жить, но и властвовать, а то и, чего доброго, вздумаю ее прогнать. Она заклинала меня — это я очень хорошо понял — не делать этого, призывая самому убедиться, как легко, как славно мне будет житься с ней рядом, у нее под крылышком, а еще она говорила, что умереть хочет в своем, в нашем доме. Сам не знаю, как это случилось, но мой голос помимо воли зазвучал увещевательно и ласково, почти зазывно и убаюкивающе, стал чуть ли не колыбельной песней. И она меня поняла, захотела меня услышать, голос ее стал стихать, в нем звучали теперь скулящие нотки робкой жалобы, а еще боли, в которой теперь, когда боль почти прошла, не стыдно было признаться. Ей очень хотелось верить, что я, чужак, приехал сюда из дальних мест вовсе не для того, чтобы силой своей власти ее прогнать, и потому она все чаще умолкала, прислушиваясь к голосу, который силился ее успокоить, разубедить и принадлежал мне.
Деваться было некуда, теперь мне придется купить дом, и я куплю его с радостью, ибо отныне это дряхлое существо всегда будет под моей защитой, да и сам я загадочным образом окажусь под его покровительством. Старуха уже не скрывала облегчения, ее губы и гортань не пытались удержать радостных звуков, что складывались в туманное подобие слов и даже фраз. Без стеснения и страха она мурлыкала какую-то свою, тихую и блаженную мелодию, даже слегка раскачивалась в такт, а я уверенно и твердо эту мелодию поддержал. Так мы обрели язык, в котором не было лишних слов, способных омрачить гармонию нашего согласия. И когда я наконец извлек из кармана ключ и показал в сторону двери, испрашивая разрешения пройти, она кивнула; по щекам ее катились слезы, и она не поднимала сложенных на коленях рук, чтобы эти слезы отереть. Прежде чем двинуться с места, я склонился над ней, взял эти морщинистые руки и долго удерживал в своих, ладонями осязая липкую горячую влагу.
В тот же день я вместе с подслеповатым поехал в город, чтобы оформить купчую и запустить в дело необходимые бумаги — в здешних местах все это именовалось «актом о продаже». Когда мой продавец снова завел речь о старухиной части, которая, мол, тоже вскорости освободится, потому что той уже под девяносто и «недолго осталось», я резко его оборвал. Он поспешил заверить, что старуха совсем безобидная, хоть местная ребятня ее и побаивается, а потому изводит проделками. Братьев и сестер у нее не осталось, кто в Америку подался или еще куда «за рубеж», но большинство просто померли, и уже давно, еще сравнительно молодыми, здесь такое не редкость. Сколько же их было? Десять, а то и одиннадцать, он не помнил точно. Все они ютились в той части дома, да, тринадцать человек в одной комнате, ну, правда, еще кухня есть, в кухне дети спали, там теплее. А теперь вот одна живет, места у нее достаточно, хозяйствует помаленьку, пока силы есть. Конечно, по закону ей не вся половина принадлежит, а только ее доля, шестая или седьмая часть, там ведь из родни еще шесть или семь наследников, так уж водится в их краях, и всегда так было, сколько он себя помнит, потому и эмиграция. Но те родственники ни на что вроде не претендуют, каждый своим домом живет, в общем, так он выразился, «крепко на ноги встали». За теткой они не приглядывают, вот только племянник внучатый да еще две замужние племянницы поблизости остались. В том и выгода от больших семей, кто-нибудь да сыщется, чтобы позаботиться о стариках, иначе ведь пропадут, да и не по-христиански это.