– Ну что, мистер Серджиус, как вы себя сегодня чувствуете?
Я отвечаю слабым голосом, но довольно непринуждённо, что меня самого удивляет:
– Гораздо лучше, спасибо.
Выставив напоказ свои жёлтые зубы, Мюрзек одаряет меня серией поощрительных улыбок.
– Вот увидите, вы скоро поправитесь…
– Конечно, конечно,– говорю я бодрым тоном.
– К тому же,– продолжает она,– Земля дала нам понять, что ваша болезнь явилась результатом ошибки. Земля обманываться не может.
– Так же как обманывать других.
– Несомненно,– с уверенностью говорит Мюрзек.– Это совершенно исключено.
Несмотря на полное ко всему безразличие, овладевшее мной, я улавливаю в её словах некий привкус, который мне явно не нравится. Я закрываю глаза в знак того, что разговор меня утомляет.
– А тем временем,– добавляет Мюрзек, приобщая весь круг к своему порыву великодушия,– мы все здесь горячо желаем вашего скорейшего выздоровления.
– Я весьма вам обязан,– говорю я, не поднимая век.
Пауза. Я чувствую, Мюрзек явно считает, что она ещё не до конца выполнила в отношении меня свой словесный долг. Что ж, пусть выполняет! Но без меня! Я не открываю глаз.
– Во всяком случае, если я могу для вас что-нибудь сделать, скажите.
Да, можете, например, оставить меня в покое. Но меня подводит привычка быть вежливым, и вместо того, чтобы так и сказать, я бормочу, упорно не поднимая век:
– Спасибо, мадам, но бортпроводница выполняет свой долг до конца. Как вы, наверно, заметили, она даже подержала мою руку.
Последнюю фразу я произнёс помимо своей воли; сквозь мою незамутненную безмятежность будто вдруг проступило пятнышко прежней горечи.
– Бортпроводница,– говорит Мюрзек, чья доброжелательность, словно ясное солнышко, льёт свои лучи абсолютно на всех,– бортпроводница вообще выше всяких похвал.
Пауза.
– Ну что ж,– запоздало спохватываясь, говорит Мюрзек,– я вас на время покину, отдыхайте.
Робби возвращается из туалета со своим несессером в руке. От карминовых пальцев ног до оранжевой шейной косынки (не забудем также светло-зелёных брюк и небесно-голубой рубашки) весь он так ярко и артистично расцвечен, что ни одно его перемещение по самолёту не может пройти незамеченным. В довершение картины над плечами его развеваются золотые кудри и он выбрит так гладко, будто он совсем ещё юн и безбород. Когда он пересекает круг, мы всегда глядим на него, глядим с самыми разными чувствами, но сегодня они уступают место удивлению и беспокойству.
Ибо эта лучезарная молодость теперь только видимость. В лице у Робби не осталось ни кровинки, черты заострились, глаза запали, и кажется, что всего за одну ночь он утратил обычную округлость щёк. Цвет его лица больше не назовёшь абрикосовым. Теперь он пепельный. И в его походке, обычно такой лёгкой, такой окрылённой, появилась какая-то неуверенность и неловкость – приметы, которые со вчерашнего утра, увы, мне слишком знакомы. Я могу совершенно точно сказать, что испытывает Робби в эту минуту. Такую слабость в ногах, что они у него подкашиваются, словно больше не в силах его нести. И в самом деле, не доходя до кресла, он споткнулся и наверняка бы упал, если бы мадам Эдмонд не вскочила и не удержала его своей могучей рукой.