ни выкупа, ни освобождения узников, ясно, что его высадка произойдёт без особых осложнений и что, во всяком случае, Мишу не будет казнена. Значит, снова сможет продолжаться нормальное течение полёта. Но, хотя всё как будто улаживается наилучшим образом, мы ещё полны недоверия к судьбе или, что, пожалуй, одно и то же, к конечной цели нашего путешествия.
Бортпроводница первой нарушает молчание. Она говорит с чисто профессиональной невозмутимостью и таким тоном, будто ей уже возвратили все её права на борту, ибо привычный порядок вещей восстановлен:
– Пристегните, пожалуйста, ремни.– И повторяет на своём щебечущем английском: – Please, fasten your belts.
Я повинуюсь. Я сцепляю одну с другой обе части металлической пряжки. Слышится щелчок, и благодаря ему я ощущаю, что возвращаюсь к реальности.
Миссис Бойд, должно быть, испытывает такое же чувство, ибо её круглое лицо розовеет, она наклоняется к миссис Банистер и на одном дыхании тихо произносит:
– Слава Богу, этот кошмар кончился.
Индус слышит её слова и, словно такой оптимизм раздражает его, с суровостью говорит:
– Он кончился для меня. А для вас, по-прежнему привязанных к колесу времени, он продолжается.
Он больше ничего не добавляет, и никто – и уж миссис Бойд меньше, чем кто-либо,– не ощущает желания просить у него разъяснений. Впрочем, протяжённость времени, проходящего между мгновением, когда ты застёгиваешь пряжку ремня, и мгновением, когда ощущаешь соприкосновение с землёй,– эта протяженность в самолёте совершенно ничтожна, настолько вся она заполнена тревожным ожиданием посадки.
Индус наклоняется и на хинди приказывает своей помощнице вызвать нашу парочку обратно в салон, что она и проделывает без малейшего стеснения, стремительно раздвигая занавеску туристического класса и сопровождая этот повелительный жест гортанными звуками.
Первым появляется Мандзони (вероятно, ему меньше надо было приводить себя в порядок). Наставив на него револьвер, ассистентка с брезгливым видом сторонится, пропуская его, будто боится, что он может её задеть. Но Мандзони задерживается на пороге – я бы даже сказал, что он вальяжно располагается там,– высокий, хорошо сложенный, нелепо элегантный в своём белом костюме, и с такой заботливостью поправляет галстук, словно на карту поставлены грядущие судьбы планеты. Возможно, он медлит потому, что хочет дождаться Мишу или сыграть роль ширмы между нею и нами, пока она не приведёт в порядок свой туалет. Но когда он обводит нас своими довольно пустыми глазами избалованного ребёнка (избалованного сперва матерью, потом многочисленными женщинами), я замечаю в его лице странное противоречие: эти черты римского императора достаточно мужественны, но в целом лицо кажется каким-то дряблым, вялым.