Когда могильщики собрались засыпать землей могилу их отца, я велела детям взять по горсти земли и бросить на гроб, прежде чем это сделают чужие люди.
Я стояла, молча глядя под ноги, как и они. Зачерпнула горсть земли и бросила ее на крышку гроба, уже стоявшего на дне черной ямы. Верания и Чеко тоже бросили в могилу по щепотке земли, за ними потянулись остальные дети Андреса. Я старалась вспомнить его лицо — и не могла. Хотела почувствовать боль из-за того, что никогда больше его не увижу — и тоже не могла. Единственное, что я ощущала в эту минуту — это чувство свободы. И мне вдруг стало страшно.
Мне захотелось сесть на землю — просто чтобы не встречаться глазами с другими людьми. Захотелось испытывать горе — как Лилия, которая всхлипывала, и по ее щекам текла тушь, как Марсела, припавшая к плечу Октавио, как Верания, казавшаяся такой изумленной и потерянной.
Я вспомнила, как хоронили Карлоса, каких усилий мне тогда стоило сдержать слезы. Как наяву, я увидела его улыбку и взлетающие руки.
И тогда, наконец, я заплакала, как подобает добропорядочной вдове — заплакала еще горше, чем дети.
Чеко сжал мою руку, а Верания ласково погладила по плечу. И тут начался дождь. Здесь, в Сакатлане, всегда идет дождь. Но мне было уже все равно, идет ли дождь в этом городишке, ведь я приехала сюда в последний раз. Я думала об этом все время, пока плакала, и потом, когда перестала. Мне больше не придется сюда приезжать, как не придется больше делать многого другого. Теперь я осталась одна, и никто больше мне не указ. А в жизни еще столько всего интересного, думала я под шелест дождя. Я сидела прямо на земле, пересыпая из ладони в ладонь влажную землю с могилы Андреса. Я думала о будущем и чувствовала себя почти счастливой.