Некоторое время я простояла перед дверями «Санборнс», прислонившись к стене, как шлюха, будто Андреа Пальма в фильме «Женщина в порту». Потом я пересекла улицу и прошла в Банк Мексики, направившись к идиоту в очках с толстыми стеклами, чье имя вечно забывала. Такой непроходимый тупица и такой уродливый. К тому же он занял должность приятного и сообразительного человека, который мне очень нравился — он единственный не стал надо мной смеяться, когда однажды за ужином Андрес заявил, что я расплакалась во время исполнения государственного гимна.
Я пересекла улицу, чтобы зайти в галерею Изящных искусств. Мне нравилось это здание, похожее на пирожное — из тех, что готовят в день первого причастия. Я вошла внутрь. Двери в театральный зал были закрыты, но из-за них отчетливо слышались звуки протяжной и жалобной мелодии.
Я толкнула дверь, и она открылась. Зал был пуст, но на сцене в полном составе расположился оркестр. Лицом к нему стоял дирижер; который резким движением внезапно оборвал музыку и и стал что-то лихорадочно объяснять одному из музыкантов, водя по его нотам дирижерской палочкой; он говорил с такой страстью, словно от этого зависела жизнь. Он был не слишком высок ростом, но обладал широкими плечами и длинными руками.
Я подобралась поближе к сцене и услышала его голос:
— Еще раз, с двадцать четвертого такта, все вместе. Начали! — и стал напевать мелодию.
Музыка вновь зазвучала — странно и печально, даже как будто обреченно. Никогда прежде я не слышала ничего подобного. Я сидела, боясь пошевельнуться. Я смотрела в потолок, на пустые ложи, целиком погруженная в эти звуки, которые, казалось, рождались на кончиках пальцев дирижера.
До чего же удивительны эти люди, как отличаются от тех, которых я обычно вижу. Дирижер снова прервал музыкантов, заговорил с ними, снова взмахнул руками, и опять зазвучала музыка. И тут вдруг он разъярился. Он взглянул на молодого скрипача в третьем ряду и сказал ему:
— Где вы витаете, Мартинес? Опять выбились из темпа. О чем таком важном вы думаете?
Мартинес заметил меня и ничего не ответил. Тогда дирижер обернулся — и тоже увидел меня, сидящую в первом ряду, с лисьем манто в руках, не в силах сказать ни слова.
— Кто вас сюда впустил? — сердито спросил он.
Мне ничего не оставалось, как представиться журналисткой.
— Ну надо же, кто бы мог подумать, — сказал он. — Темные глаза, белая кожа. Подождите там, в задних рядах, и не двигайтесь, чтобы нас не отвлекать.
Я поднялась и медленно зашагала по проходу.
— Готово? — поинтересовался он со сцены.