летела навстречу, радостно повисала у него на шее. И шептала ему на ухо: «Я знала, папочка,
что это ты!»…
Тогда она точно знала, что он придет. Теперь же все казалось и грустным и смешным: ее
мамка нарядилась опять, словно кого-то передразнивала. Наверное, ей было стыдно за себя,
она не смотрела Наташе в глаза, а, разговаривая с бабушкой, отворачивалась.
– Мама, – говорила она бабушке, словно оправдывалась, пряча свое лицо в полумрак
кухни, – он вынужден половину получки отдавать своей маме и детям.
Бабушка слушала молча, что-то переставляя, туда-сюда носила тазик с водой, звенела
посудой. Ее липкий фартук то и дело задевал Наташины волосы.
– Не надоело, – сказала бабушка едва слышно, – воспитывает, как же! Нервы ей треплет.
Маленькая она еще про взрослые дела понимать.
42
– Он поступает правильно, мама. Наташа развита не по годам и все понимает. Это я, дура,
слушаю тебя, а потом с ним ругаюсь. Хоть и не хочу. А вот послушаю тебя и словно в черта
превращаюсь.
Услышав про черта, бабушка на мгновение замерла, наклонившись над тазиком. Тарелки
перестали звенеть. Потом быстро выпрямилась и, перекрестившись на угол, сказала с
сердцем:
– Ты бы дочка, промолчала к слову. У меня и без того руки дрожат. Ночку не спала… Перед
самым утром ворона на груди сидела.
– Пить надо меньше, мама.
– Пить! Что ты знаешь про мое горе? – обиженно перебила бабушка.
– Оно у нас одно, мама. Тебе – муж. Мне – отец. Но я не запила, хоть чуть рассудка не
лишилась.
– Да, доченька, – нараспев проговорила бабушка, обидчиво покачав головой и сдерживая
слезы, – ты чуть не лишилась, а я вот, сколько прошло, как он умер – царство ему небесное! –
до сих пор по ночам слышу – половицы скрипят. Встану, возьмусь в темноте за ручку двери, а
она от руки удирает!
– Это у тебя с перепою, мама.
– Эх ты, дура! Сама ты с перепою. Я, может, выпью сто граммов и уже становлюсь другим
человеком, – сказала бабушка, начиная сердиться.
– Правильно, – с горькой ухмылкой отвечала мама, – а другому тоже выпить хочется. Вот и
допиваетесь на пару, – она резким движением отбросила волосы, почти закрывшие ей лицо, и
снова отвернулась к плите, неожиданно притихнув. – Ты думаешь, мне легко, – продолжала
она, но голос у нее оказался не свой, слабый, – я их ненавижу, мужиков-женихов…
Насмотрелась, наслышалась обещаний. Все они одинаковы и в одну дудку. Скажи, как мне
Роберту поверить? Скажи, как? Я с ним не живу, боюсь. Его четыре года не было с нами. А
сейчас он терпит – говорит, любит. А может, притворяется. Я этого не знаю, – ее голос
дрогнул, – но я уже не могу, мама. Я без него не могу. Без него мне лучше не жить. Мне