Сгрудив в фойе привезенную мебель и передохнув на ней, сотрудники доделали работу до конца: вынесли из директорского кабинета старомодный буфет, поношенные кресла и втащили туда обновку.
Когда зажгли полный верхний свет и настольную лампу, все ахнули от распахнувшейся перед ними красоты. Художник сказал:
- Сюда бы еще трюмо, Анна Григорьевна, и получится у вас замечательный тет-а-тет.
Кладовщик же Федор Терентьевич сформулировал гораздо точнее:
- С новосельем бы надо, Анна Григорьевна. По мелочи наскреблось у каждого. Магазин уже был закрыт, но продавщица винного отдела жила неподалеку, кладовщик сбегал к ней, она отпустила ему в форточку пол-литра белого, бутылку вермута и кулечек помадки.
В старом буфете у Анны Григорьевны стоял юбилейный набор фужеров, подаренный шефами для клубных "Огоньков". На письменном столе расстелили газету. Заглянул в дверь участковый, он был в активе Дома культуры - на вечерах самодеятельности художественно свистел народные мелодии. Налили и ему. Выпили хоть и по-быстрому, но культурно. Коллектив был крепкий, дружный. Если и отмечали вот так радостное событие в директорском кабинете, то попусту не болтали, говорили дело в рабочем порядке.
И сейчас посидели-постояли недолго, а перед уходом Анна Григорьевна объявила:
- Завтра будем списывать старую обстановку. С утра утвержу в сельсовете комиссию. Федор Терентьич, у нас в кладовой солярка еще есть? Кладовщик ответил, что литров десять сыщется. - А не мало будет?
- Вообще-то, маловато. Смотря по погоде. Киномеханик сказал не к месту: - Товарищи, маленькое объявление: я в Главкинопрокате индийский фильм выцыганил. Нулевым экраном, две серии, очень переживательный...
Сотрудники оживились было, но Анна Григорьевна сказала, чтоб расходились по домам. А киномеханику велела: - А ты, Костя, останься.
Дверь кабинета она прихлопнула на французский замок и не прошла за свой письменный стол - опустилась в новое кресло. Косте сказала: - Не подпирай стенку. Садись. Тяжело вздохнув, он сел во второе новое кресло. - Думаешь, мне приятно с тобой разбираться? - спросила Анна Григорьевна и тоже вздохнула. - Ребенка бы хоть своего пожалел.
- Я жалею, - сказал Костя. - Всю получку отдал Тоське, до копейки.
- А на какие шиши с Люськой гуляешь? - Мы не гуляем, - сказал Костя, - А как же это, интересно, называется?
- У меня к ней чувство.
- Ну и что? Значит, у каждого будет чувство, и он, задрав хвост, побежит от семьи?
На этот вопрос Костя не сумел ответить. Он маялся в кресле. Анне Григорьевне, женщине доброй, тоже было тошно; ее сын прошлым летом разошелся с женой, оставив ребенка. Все материнские слова и горючие слезы она уже извела, убеждая сына, и теперь на долю Кости остались одни ошметки.