– Я такому покоряюсь царству, – проговорил Человеев.
– Зачем все произошло, зачем все это было, Володь?
– Наверное, чтобы ты ТЛИН свой поганый забыла.
– И скворец говорит странно: Ветхий Офир, Новый Офир. Не расселина, а преддверие… В книгах ничего этого нет.
– Ты его особо не слушай, Кирюль. Скворец, – он читать не умеет, в школах не учился, ЕГЭ не сдавал.
– В книгах вр-р-ранье! ЕГЭ – от-тстой! Чинодралы – бжезикалы!
– И не вранье вовсе. Это у тебя в голове мешанина. Понял, дурак?
Скворец обиженно смолк.
– Может, отсюда до самого Херсонеса незримое царство тянется?
– Эх, Кирюш! Тысячу лет это царство ищем! То Рюриков, то Романовых, то Лениных-Троцких нам на царство сажают. А того не знают: нужно такое царство, где каждый сам себе царь. А и всего-то для обретения этого царства нужно от властных помыслов отказаться, легкими не только душой, но и телом стать. Такое птичье-человечье, летучее царство самое приманчивое для русского человека и есть! Вот только где оно – пока никто не толком понял. Ни князь Щербатов, ни Ванька Тревогин.
* * *
Возвращались из Напрасных Помыслов ночью, нашли частника. До границы с Россией оставалось всего ничего. Вспоминали мелькнувшие час назад Святые Горы.
Выостренный четырьмя контурами белокаменный Успенский мужской монастырь приманил к себе. Хотели заехать, водитель отсоветовал.
– Бiля лавры неспокiйно… Можуть захопыты вас.
Неспокойствие Святых Гор Володя объяснил неожиданно:
– Тут недалеко, в Северском Донце утонул когда-то отец Ваньки Тревогина. И самого Тревогу я здесь, пожалуй, оставлю. Все нутро мне истерзал своими историйками. Пора мне и с ним, и с веком восемнадцатым прощаться. Отец его, между прочим, иконописец был, а сам Ванька – фантазер и летатель. Вот оба и пропали не за понюшку табаку… Останови на минуту, выйду.
Кругом сладко мерцала, шевелилась, рвалась и опять соединялась в дрожащее месиво мартовско-апрельская предрассветная мгла. Своими сутолочными движениями она навевала мысли о где-то давно идущей тихой и скрытой войне. Но и явная, открытая война была близко, рядом! Она осыпалась комьями только что вырытых противотанковых рвов, на юг и на восток пробегали единичные пока бэтээры.
Война еще только набирала обороты и потому казалась быстрой, нестрашной, по временам – справедливой и даже благодатной.
«Война, войнушка… Иссохнет она или, наоборот, распустит свой чертополох?»
Володя почувствовал: мышцы лица его стала неожиданно раздвигать блаженная, не к месту явившаяся улыбка. Сладко втянув в себя воздух, он тихохонько в черно-зеленые поля гаркнул: