Шешковский встряхнул головой. Кончики парика при этом даже не дрогнули.
– Говори далее. Что Игнатий?
– Игнатий – человек верный. Меня сюда отослал, а сам обещал скворца найти и выпотрошить для Кунсткамеры. С чучельником уже договорился.
– Для Кунсткамеры, говоришь? А я ведь велел в Питер скворца живым и невредимым доставить!
– Да надоел он всем! Самого нет, а крики слышны. Но только другую пургу теперь скворец гонит. В основном про тех, кто ныне призрачным царством правит.
– Пургу, говоришь? Словес новых понабрался, думаешь меня ими с толку сбить?
– Да ни боже мой…
– Молкни, каверза. Хотя нет. Отвечай: чучельник тоже недостоверный?
– Достоверней некуда. Такая гнусь, ваше высокопревосходительство! И ругается отвратно: чмошник и чепушило, мол, ты, Акимка. А какое я ему чепушило? Кроме прочего, спешу донести: обещал тот чучельник Голев из правителя тамошнего пугалище огородное сделать. Да жидковат вроде…
– Кто жидковат: правитель или чучельник?
– Вестимо, чучельник…
– Как того чучельника сыскать?
– В Нижнем Кисловском переулке обретается…
– Что еще про неосязаемую Москву сообщить можешь?
– На ощупь-то она ох как осязаема: айфоны всякие и телеги железные. Под землей на колесах – возки крытые. Шумят, спасу нет! А вот духу молодецкого на Москве не хватает.
– Ты на Москву не клевещи зря. Дело говори, дело!
– Не успел я, ваше превосходительство, про все дознаться. А только из встреченных мною людей половина ни во что не верит. Вторая половина верит во все заморское. Один только не истраченный временем человек попался… И того порешил Савва.
– Что за человек?
– Лицедей Чадов. Сказал: за Россию-матушку и живот положить не жаль. Ну, его свои ж и обсмеяли. А Савва ему напоследок кишки выпустил. Живоглот он, Савва…
– Про расселину поточней скажи.
– Здесь пытай меня не пытай – ничего толком не скажу. Ума моего не хватит. Тихоадская обитель какая-то! Вот про расселину сейчас говорю, а в голову остолбенение лезет. Столбняк времен в той расселине существует! Так птичник один сказал. Историю там до дрожи сжимают. И паутина железными нитями лицо опутывает, а высунь язык – вмиг исколет!
Из тайной комнаты, соединенной с кабинетом Шешковского, послышался сдавленный стон. Акимка упал на колени:
– Отпустите, Христа ради, Степан Иванович! Век Бога за вас молить буду! Не выдержу я кресла пыточного…
– Тише, тише, сердешный, людей мне тут переполошишь. Дом у меня пристойный, а про кресло врут, негодяи! Ты с коленок-то встань, продолжай про расселину.
– Время там вязкое и людей ненавидящее: не убивает – засасывает. А лучше б сразу убило! Потому как вокруг – голоса. Сами по себе, без тел существующие, пустые, изнурительные. И голосов тех – тьма тьмущая! Их в ларцы и коробки дьявольские мохнатые руки сажают, а после по полкам раскидывают. Вот и вся расселина… Мне бы на Пряжку в гошпиталь! Устал я оживать после медленной смерти.