Я стал думать, какую бы тему избрать для беседы с гостем поближе к его интересам. Потолковать ли мне с ним о рекордах в пешем хождении или вспомнить о плиоцене. Но тут старик зарыдал горько и жалобно.
– Не надо унывать, мистер Адер, – сказал я, превозмогая неловкость. – За последние годы все мы стали терпимее и к Иуде Искариоту, и к полковнику Барру,[1] и к этому скрипачу на пожаре, синьору Нерону. Мы живем в либеральное время. Не падайте духом.
Не зная того, я задел его за живое. Старик смахнул слезы и стал агрессивен.
– Пора всыпать этим лгунам, – заявил он. – Ваши историки – старые бабы, чешущие язык на поминках. Не было благороднее человека, носившего тогу, чем император Нерон. Я был в Риме во время пожара. Лично знал императора, и все меня знали. В ту пору умели ценить человека, живущего вечно.
Раз уж начали разговор, расскажу про Нерона. Я пришел в Рим по Аппиевой дороге в ночь на шестнадцатое июля шестьдесят четвертого года. Прошагал всю Сибирь, пересек Афганистан. Одну ногу отморозил в снегах, а другую обжег в горячих песках пустыни. И настроение, признаться, было паршивое. Ходишь дозором от Северного полюса до Патагонии, а все почему-то считают тебя иудеем. Так, значит, бреду я мимо Большого цирка, тьма, хоть глаз выколи, вдруг кто-то меня окликает: «Да это же Майкоб!»
У самой стены, среди бочек и ящиков из-под галантереи сидит император Нерон; ноги поджал под тогу, в зубах большая сигара.
– Что, Майкоб, покурим? – говорит император.
– С этим все, – отвечаю, – ни сигары, ни трубки в рот не беру. Что толку курить, – говорю, – все равно никотином меня не прикончишь.
– Славно сказано, Майкоб Адер, милый мой Агасфер, – говорит император. – Здесь ты в точку попал. Риск придает нашим радостям добавочный вкус. Это – как с запретным плодом.
– И не следует вам здесь курить одному в темноте, – говорю я, – хотя бы центуриона какого в штатском с собой прихватили.
– А слыхал ты когда-нибудь, Майкоб, о предопределении? – говорит император.
– О предопределении не слышал, – говорю я ему, – зато слышал о пешехождении. Я с ним на короткой ноге.
– Предопределение, – говорит мне мой друг император Нерон, – это то, чему учит сейчас наша новая секта, христиане. Из-за этой доктрины я и сижу здесь, дымлю среди ящиков.
Тут я тоже присел, разулся, чтобы оттереть отмороженный палец, и Нерон мне про все рассказал. С той поры, что я не был здесь, он успел развестись с супругой и взял себе в экономки, без всяких рекомендаций, известную в городе дамочку миссис Поппею. Эта Поппея развесила по дворцу занавески с оборками и объявила себя ненавистницей табачного дыма. И вот, говорит император, теперь, чтобы мне покурить, я должен болтаться по темным углам среди бочек и ящиков. Мы еще посидели с Нероном, я ему кое-что рассказал о своих путешествиях. Так вот, говорю вам, не верьте, будто Нерон поджег Рим. Не спорю, пожар начался в эту самую ночь, но, скорее всего, от окурка сигары, забытого им возле ящика. И опять же наглая ложь, будто он пиликал на скрипке, когда бушевало пламя. Все шесть дней, не жалея себя, он провел на пожаре. Это я говорю вам, сэр, и можете мне поверить.