Гёзы были во Флиссингене, где Неле вдруг заболела горячкой. Вынужденная покинуть корабль, она лежала у реформата Питерса на Турвен-Кэ.
Уленшпигель, очень удручённый, всё-таки был доволен, думая о том, что в постели, где она, конечно, выздоровеет, испанские пули не тронут её. И он постоянно сидел подле неё вместе с Ламме, ухаживая за ней хорошо и любя её ещё больше. И они болтали.
– Друг и товарищ, – сказал однажды Уленшпигель, – знаешь новость?
– Нет, сын мой, – ответил Ламме.
– Видел ты корабль, который недавно присоединился к нашему флоту, и знаешь, кто там каждый день играет на лютне?
– Вследствие недавних холодов я точно оглох на оба уха, – ответил Ламме. – Почему ты смеёшься, сын мой?
Но Уленшпигель продолжал:
– Однажды я слышал оттуда фламандскую песенку, и голосок показался мне таким нежным.
– Увы! – сказал Ламме. – Она тоже пела и играла на лютне.
– А знаешь другую новость? – продолжал Уленшпигель.
– Ничего не знаю, сын мой, – отвечал Ламме.
– Мы получили приказ подняться с нашими кораблями по Шельде до Антверпена и там захватить или сжечь неприятельские суда, а людям не давать пощады. Что ты думаешь об этом, толстячок?
– Увы, – сказал Ламме, – неужто никогда в этой злосчастной стране мы не услышим ничего, кроме разговоров о сожжениях, повешениях, утоплениях и прочих искоренениях рода человеческого! Когда, наконец, придёт вожделенный мир, чтобы можно было без помехи жарить куропаток, тушить цыплят и слушать пение колбасы среди яиц в печи. По мне, кровяная лучше: белая слишком жирна.
– Это сладостное время вернётся, – ответил Уленшпигель, – когда на яблонях, сливах и вишнях Фландрии будет вместо яблок, слив и вишен на каждой ветке висеть по испанцу.
– Ах, – говорил Ламме, – найти бы уж мне мою жену, мою дорогую жену, мою дорогую, милую, любимую, прелестную, кроткую, верную жену. Ибо знай, сын мой, рогат я не был и вовеки не буду; для этого она была слишком неприступна и спокойна в повадке; она избегала общества других мужчин; если она любила наряды, то это ведь женское естество. Я был её поваром, стряпухой, судомойкой, говорю это прямо, с радостью был бы и дальше тем же. Но я был также её супругом и повелителем.
– Оставим эти разговоры, – сказал Уленшпигель, – слышишь, адмирал кричит: «Поднять якоря!» – и капитаны кричат за ним то же. Надо сниматься.
– Почему ты уходишь так скоро? – сказала Неле Уленшпигелю.
– Идём на корабль, – ответил он.
– Без меня? – сказала она.
– Да, – ответил Уленшпигель.
– А ты не думаешь, что теперь я буду очень беспокоиться о тебе?
– Милая, – сказал Уленшпигель, – у меня шкура железная.