После затянувшегося молчания она услышала, как он отодвинул стул и поднялся, и почувствовала движение, когда он обошел вокруг стола и направился к ней. Когда она подняла голову, он наклонился, чтобы поцеловать ее, как делал это всегда, уходя из дома, легко и довольно холодно касаясь ее щеки. Как если бы безупречно исполнял положенное. И только. Его рука лежала на ее плече.
— Сегодня в полдень у меня состоится встреча, — сказал он. — Не знаю, сколько времени она займет. Беринджер опять упрямо стоит на своем; боюсь, нам предстоит еще одна схватка. В самом деле, я должен избавиться от этого человека. На днях — и не позже. Мне придется задержаться, пока я не приведу в порядок дела. Потом я должен встретиться со строителями относительно нового магазина в Кройдоне. — Он распрямился.
Она молча смотрела ему вслед, пока он шел к двери.
Положив руку на шарообразную ручку, он оглянулся.
— Может быть, ты попросишь повариху слегка задержаться с обедом? Скажем, в восемь часов? К этому времени я, несомненно, успею вернуться.
— Разумеется, я скажу ей.
Когда он ушел, Дафни взяла чайную чашку, но увидев, как дрожат руки, быстро поставила ее на блюдце.
Дверь открылась.
— А, Паркер. Да, можешь убрать со стола. О, Паркер, попроси кухарку зайти ко мне, хорошо? Я хочу поговорить с ней о… — она задумалась на мгновение, легкая улыбка неожиданно осветила ее лицо, — …о меню сегодняшнего обеда.
Хьюго встретил шторм, собрав всю силу духа. Злое словесное бичевание, более жестокое, чем любое физическое наказание, которое он когда-либо терпел от отца, все еще продолжалось. Наконец между ними повисло гнетущее молчание, и уже в сотый раз он произнес: «Мне очень жаль», в сотый же раз понимая, насколько его слова не соответствуют ситуации.
Отец смотрел на него с презрением.
— Мне действительно очень жаль.
— Я бы предпочел услышать, что тебе стыдно.
— И это тоже. — Хьюго пытался задержать взгляд на холодном лице отца, но не смог.
— Ты предал меня, свою страну, свою семью и свою честь.
— Да. Я знаю.
— Полагаю, ты понимаешь, что лишаешься права быть членом нашей семьи? Что я не могу больше считать тебя своим сыном?
Пожалуй, это не было для него неожиданностью. Он был готов услышать такие слова. Однако поразился, почувствовав, как глубоко они ранили его. Боль и обида были почти невыносимыми. Он молчал. Ему еще никогда не было так тяжело, как в последний час. Отец выслушал его запинающееся, порой бессвязное признание со все возрастающим неверием в случившееся, затем с яростью. Потом задавал ему вопросы, точно вел допрос, кратко и холодно. И лишь потом наступил черед его безжалостного решения; но кара была справедливой.