Но ты не думай, что я сам такой догадливый. Да я и думать забыл про эту шкатулку. Тут ведь не до старых тайн. Живешь одним днем и вообще не знаешь, будешь ли жив завтра. «Иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит, или в лоб мне пулю влепит злой собака конвоир…» Как видишь, я не оставил дурацкой привычки коверкать чужие стихи. Это меня и погубило в свое время.
Вот же глупость, а? Ну разве мог я тогда ожидать, что невинная шутка… И им же всем было смешно, они же все смеялись вместе со мной, когда пели: «Броня крепка, и танцы наши быстры!» И еще: «Пусть знает врач, укрывшись в зоосаде: он будет брит повсюду и везде, когда ударим спереди и сзади…» И особенно: «Когда нас в бой пошлет товарищ Пупкин и Козолупкин в бой нас поведет!» Они животики со смеху надрывали в тот вечер. Они подпевали мне! А наутро, проспавшись, каждый из них спохватился – и настрочил донос.
«Бог их накажет, – было сказано мне вчера. – Они не уйдут от вышней кары!» Не знаю, верю ли я в божью милость. Так уж воспитали меня, дурака, что никогда не верил, и, что бы ни говорил дед, это на меня не действовало. Но теперь молю его сделать так, чтобы власти приняли мое заявление дать кровью искупить вину перед Родиной.
Да какую же вину собрался я искупать своею молодой кровью? Чем виновен был я, мальчишка семнадцати лет, который перебрал на вечеринке, в кругу самых близких друзей, домашней наливочки и запел глупую песенку? Следователь меня, помню, спрашивал: «Как вы могли назвать Пупкиным и Козолупкиным нашего любимого вождя и первого маршала?» Да у меня и в мыслях такого не было, что я оскорбляю кого-то. Я ж не про них пел, а просто веселился. Ну вот и…
Лучше б я был шпион английской разведки, честное слово. Или саботажник. Или диверсант, или кулак, сгноивший народный хлеб. Или прихвостень белогвардейский. Или сын врага народа. Или, к примеру сказать, обломок прошлого, прислужник царских сатрапов! Хоть бы за дело страдал, а так… Да уж, навидался я тут всякой твари по паре. А еще я встретил здесь – знаешь кого? Ты не поверишь, сестра, ты никогда не поверишь! Того самого человека, который однажды, десять лет тому назад, жарким летним вечером, стал на пороге нашего дома и спросил деда. А когда мать, плача, ответила ему, что старик лег умирать, он твердым шагом прошел в сараюшку и крестом повернул крышку домовины, возгласив при этом: «Есть ли кому аминь отдать?»[3]И дед открыл глаза и встал со словами: «Мир тебе Божий, странник!» Никогда этого не забуду…
Меня дед не слушал, на мои мольбы не откликался, а этого, незнакомого, произнесшего несколько непонятных слов, послушал сразу. Конечно, я был виноват перед ним, что все-таки вступил в пионеры. Для него это было страшным преступлением: ведь я присягнул на верность власти антихристов, как называл он большевиков. Именно поэтому он и решил сойти во гроб до времени. И как мы ни плакали, как ни просили его встать, вернуться к нам, он оставался непреклонен до тех пор, пока не встал на пороге странник, не повернул крышку гроба крестом и не сказал ему заветные слова.