Любил ее очень. И Машку. Часто спрашивал себя: за что мне такое счастье? Ответа не знал, но старался беречь их как мог.
Venetia, mundi splendor
Когда я играю, я ничего не вижу, только слышу, даже руки и глаза сидящего рядом Родриго я именно слышу, когда сам становишься звуком, весь мир – тоже звук. И я – весь мир. И Родриго. И наша девочка с арфой, кем бы на самом деле она ни была, и наши певцы, все четыре ее голоса, аккуратно помещенные в человеческие тела, пригодные для такой работы; ай, неважно. Сейчас они снова – просто голоса. И правда – именно это, а не все остальное, о чем мы думаем в перерывах между концертами, а мы, конечно, о чем только ни думаем – слаб человек.
Родриго думает, пока я играю, я жив. Для него это главное. Поэтому я никогда не стану говорить ему, что дело вовсе не в этом. А в том, что когда мы играем, вообще не имеет значения, кто жив, а кто мертв. Действительно не имеет, не на словах, а на деле. Есть разные звуки, они сливаются воедино, их сумма превыше всего. А мы – ну что мы? Какое нам дело до нас.
Пока звучит музыка, мы оба не имеем никакого значения, и в этом смысле мы в одной лодке, снова на равных, а значит, все получилось, спасибо, дружище. Надеюсь, я успею сказать тебе это еще раз – словами, после концерта. Я помню, для тебя очень важно, чтобы я успел.
Albane, Misse Celitus
Все бы ничего, но какой же он здоровенный, – с досадой думает Лена, поневоле вынужденная рассматривать потную красную шею мужчины, который мало того что вломился в зал чуть ли не в середине концерта, так еще и уселся в самый первый ряд, прямо перед ними, и тут же принялся пыхтеть, утираться, крутиться, высматривая кого-то в зале, размахивать руками – все то, чего опоздавшим ни в коем случае делать не следует, сразу. Разве что, не высморкался и не пукнул. Уже молодец. Хотя все равно придурок.
Все бы ничего, – растерянно думает Лена, продолжая разглядывать придурка из первого ряда, заслонившего от нее практически весь мир, – но какой же у него трогательный профиль. Совершенно мальчишеский острый нос, выпуклые голубые глаза и растерянно оттопыренная нижняя губа. Захочешь, а не рассердишься на такого. Ладно, черт с ним, пусть сидит. Если немного сдвинуться влево, будет видно музыкантов. А вокалистов… эх, ну и ладно. Лица – не главное, главное – голоса.
– Настоящий средневековый персонаж, – говорит ей Айдж, воспользовавшись паузой между композициями, шумом аплодисментов и тем обстоятельством, что в этом зале вряд ли кто-нибудь еще понимает по-норвежски. – Простой, как деревянный бочонок. И такой же пустой. И, вероятно, очень полезный в хозяйстве. Строго говоря, эта музыка когда-то создавалась именно для таких бочонков, как он. Чтобы заполнить пустоту и хоть немного приблизить их к небесам. А что еще с ними делать?