Все тонуло в зябком ватном тумане. На брезенте играли капельки воды на белом поле изморози. Тело занемело, замерзло и казалось чужим. Надежда Георгиевна привстала, откидывая брезент, и тут откуда-то изнутри ее рванул знакомый приступ кашля. Она хрипела, задыхалась, стараясь кашлять потише, согнулась, прикрывая рот одной рукой, а второй нашаривая в кармане платок. На скомканной серой материи тут же появились темные пятнышки. Кашель отпустил. Она сглотнула металлическую от крови слюну, подняла глаза и встретилась взглядом с беззубым стариком. Он не спал, сидел и смотрел на нее ровным, немигающим взором, в котором почудилась ей большая скорбь. Лицо его, заросшее седой щетиной, было бесстрастно. Потом он вроде захотел что- то сказать, даже струп на губе шевельнулся, но старик отвернулся и промолчал.
— Ну что, Надежда Егоровна, — раздался ясный голос Насти, — проснулись? Ну и ладночко. А я-то уж все бока себе отлежала, да и замерзла, даром что в тулупе. Надо бы нам где-нигде умыться и за завтрак садиться. Что ж, с добрым утречком?
— С добрым утром, — ответила Надежда Георгиевна, глядя на румяную со сна Настю, и так ей хорошо и покойно стало от ее веселого чистого голоса и лучиков морщинок у глаз, что все ночные страхи и даже утренняя боль отошли, словно новые силы в нее влились.
Большинство людей на палубе еще спало. Они умылись у ржавого ведра на цепочке ледяной енисейской водой. Туман постепенно расходился, и из-за высокого лесистого берега высверкивали слюдяные солнечные лучи.
— Что-то бледная вы какая-то, Егоровна, — сказала Настя, опять накладывая ножом тушенку из банки на хлеб. — Ах, кабы не жизнь наша тяжелая, пригласила б я вас к нам на лето. Только сейчас, конечно, какой у нас отдых — разруха. А уж до войны- то… — Она даже зажмурилась от счастливого воспоминания. — У нас дом был, двадцать километров от города, там маманя мужнина жила. И все у ней было — и клубника своя, и сад, и огород. С утра зелени нарвешь, огурчики свеженькие… И корова была… Так и клубнички насобираешь, молока надоишь парного, и клубнику, значит, с молоком, и картошечку горячую с огурцами. А потом на траве уляжешься под солнышком и лежишь, отдыхаешь. У нас солнышко те-еплое, не то, что у вас в Москве.
— Эх, какая ты женщина вальяжная, — проговорил с улыбкой, пробираясь среди лежащих тел, помогший Надежде Георгиевне при посадке молодой матросик в тельняшке. — Тебя послушать, бабочка, так ты санаторную жизнь вела.
— А хоть и вела, — отмахнулась Настя. — Ты ушито на чужие разговоры не разевай. Лучше скажи, когда пороги будут?