— Когда будут — тогда будут, — просиял улыбкой матросик и подмигнул. — Жди, бабочка.
— Оглашенный, — усмехнулась вслед ему Настя, и тут же лицо ее опять стало серьезным. — Так все мы это через войну потеряли. Бывало в эвакуации вспомню — и сердце холодом обоймет.
— Вы где в эвакуацию были? — спросила Надежда Георгиевна.
— Где только не были! — Настя неопределенно махнула рукой. — Сперва аж в Сибири, под Омском, в деревне. Потом, значит, перевели нас на Урал, а уж потом в Куйбышев, на авиазавод.
— В каком году? Мы тоже на авиационном заводе в Куйбышеве работали.
— В сорок третьем.
— Нет, — Надежда Георгиевна отрицательно качнула головой. — Мы в декабре сорок второго в Москву вернулись. Тогда не отпускали, но нам помог один товарищ мужа.
— Вы прямо в Куйбышев с Москвы? — спросила Настя.
— Не-ет, не сразу. — Надежда Георгиевна тоже грустно улыбнулась воспоминаниям. — Сначала на Кавказ, в Пятигорск, там у нас родственники жили. А уж потом до Куйбышева кружным путем, когда немцы на Кавказ прорвались. В Махачкалу, оттуда — через Каспийское море в Красноводск, а уж затем через всю Среднюю Азию, через Ташкент аж до Куйбышева.
— Тяжелый путь, — с пониманием сказала Настя.
— Тяжелый, — согласилась Надежда Георгиевна. — С двумя детьми… Только кому же легко было.
— Это верно, всем тяжело было, — кивнула Настя. — Да, погоняла нас жизнь… — Она взяла руки Надежды Георгиевны в свои. — Боже ж наш, вы ж интеллигентная, а руки, гляжу я, у вас трудовые. Битые у вас руки, Егоровна. — И она погладила ее
руки своими руками, заскорузлыми, с плохо гнущимися пальцами, треснувшими, с малости привыкшими к тяжелой работе. И возникло между двумя женщинами что-то очень верное и теплое, что-то такое, от чего ком к горлу и слезы в глазах.
Люди на пароходике просыпались неохотно, медленно. Так просыпаются обычно, когда прожили трудный день, провели дурную ночь, а утро тоже не сулит ничего хорошего, и уж лучше бы еще лежать с закрытыми глазами и не видеть ничего, не начинать наново дневное бестолковое вращение. Изредка перебрасывались словами, медленно жевали нехитрую снедь и долгими взглядами провожали реку и берега. Могуч был Енисей под тусклыми, негреющими лучами солнца, высоки и круты были его берега, поросшие темным лесом. И как бы радовалось сердце навстречу этому дикому простору, если б не холод, не голод, не медлительный плеск допотопных колес, не бесконечные заботы, беды, страдания, болезни — все то, что делало людей хмурыми и безучастными к величию природы.
— С детями всегда забота, — говорила Настя, поднимая воротник полушубка и приваливаясь к брезенту. — С Вовкой тоже я намучилась, кто б знал. Связался он со шпаной на заводе, курил, спирт пил… Э-э, кабы не добрые люди, кабы не мастер Пантелей Петрович, так чтоб из его вышло — неизвестно. А теперь жив-здоров, военнослужащий, сто восемьдесят ростом и поперек себя шире.