О Уилл Хаббард в ночи! Великий писатель он сегодня, он тень, нависшая над западной литературой, и никогда не жило ни одного великого писателя без этого мягкого и нежного любопытства, на грани с материнской заботой, к тому, что думают и говорят другие, ни один великий писатель никогда не собирал манатки с этой сцены на земле без того изумленья, каким изумлялся он, потому что я сам был такой.
Высокий странный «Старый Бык» в его сером костюме из сирсакера, рассиживающий с нами жаркой летночью в старом утраченном Нью-Йорке 1944-го, кремешок сияет на тротуаре меж фонарей так же грустно, как я это узрю через много лет, когда отправлюсь путешествовать за океаны с ним повидаться, да и кремень тот же, грустный, безнадежный, и во рту у меня как кремнем насыпано, и сам я пытаюсь ему это объяснить: «Уилл, к чему кипятиться насчет чего бы то ни было, кремни – они везде одинаковы?»
«Кремни везде одинаковы? Что ты ТАКОЕ мелешь, Джек, ну в самом деле, ты ужасно забавный, хм х мф хмф? – придерживая себе живот от хохота. – Ну кто еще может такое ляпнуть?»
«Я в том смысле, что видел кремешки, где мы сидели много лет назад, для меня это символ твоей жизни».
«Моей ЖИЗНИ? Дорогой мой дружище, жизнь моя совершенно без всякого кремня, дорогуша. Давай-ка лучше переведем эту тему беседы в Раздел Я-Не-Желаю-Этого-Слышать. И закажем еще выпить… Ну правда».
«Его надувает унылыми ветрами снаружи тех баров, где ты веришь и с верою склоняешь голову свою с серым светом, дабы объяснить кому-то что-то… надувает нескончаемыми прахами атомного пространства».
«БОЖЖЕ мой, я не стану брать тебе еще выпить, раз ты лезешь в ЛИТЕРАТУРУ!»
В то время, о котором я пишу, он работал барменом где-то на Шестой авеню. (Авеню Америк еще в то время.) (Ладно.) Как же голова моя в те дни, бывало, изумлялась, дергала меня за струны душевные, чуть не рвала, когда я обдумывал, что он имел в виду, когда говорил, где работает. «Там столы со стульями, где можно сидеть и смотреть на тротуар, если хочется». Крайнее уныние бедного Уилла (я к нему придираюсь в отместку за собственную нынешнюю пустоту, так что не беспокойся). Та Арлекинская безнадега это признаёт, поэтому выглядит так, будто всю свою жизнь я трачу, глядя в одну сторону и видя нескончаемые интересные панорамы, а он, Уилл, ей-Богу, размещен на как раз таком вот стуле, чтобы вздыхать, лицом в другую сторону, где ничего не происходит, его долгое серое лицо безнадежно. Жеманясь, взглядик вверх глазами игриво на желанного наблюдателя, сочувствующего его бедам, сидит он, длинноногий на стуле, глядя на пустой тротуар, «где не на что глядеть», по чему я бы определил, что та чертова планета, с которой он явился, должно быть, нища на всякую жизнь. («Я агент с другой планеты», – сказал он.) В нем, фактически, нищая скалоподобная безжизненность, вот пчу он все время бросается на тему «Блам блум вам, молодежь, надо выйти наружу и пережить ЖИЗНЬ, а не сидеть по комнатам в синей своей джинсе, прикидывая, когда же снова пойдет дождь, да я в вашем возрасте…»