Потому что, сидя в баре «Уэст-Энд» со мной, и бедным маленьким Ирвином, и Довером Джаддом, говорливым поэтом-студентом из Джорджии, она даже начала флиртовать с двумя флотскими офицерами, которые разозлились, потому что мы «все педики», а эта великая светловолосая красавица тратится впустую. Они даже обратились непосредственно ко мне, пригрозили тяпнуть Ирвина и Довера по башке и вообще вели себя так, словно собрались Сесили в «Рице» выгуливать. Я сходил в мужскую уборную, как в тот раз в Хартфорде, отработал пару ударов на стене, и вышел, и заорал: «Лана, пойдем выйдем».
Снаружи первый флотский лейтенант поднял кулаки àla[58] Джон Л. Салливэн, отчего мне вдруг сделалось смешно. Приятель его тут же за ним. Провел я с ним серию шлепков справа и слева, которые были быстры и жестки, и опрокинул его на спину на тротуар. Вот какой я военный моряк. А потом второй на меня налетел по воздуху, и я просто инстинктивно выставил локоть, поднеся кулак к собственному лицу. Он напоролся на твердый кончик кости и проскользил 6 футов по тротуару на своей физиономии. Оба были в крови и злые как черти. Теперь объединенными усилиями они повалили меня на тротуар, где схватили за длинные черные волосы и принялись стараться этой хваткой колотить меня головой о мостовую. Я шею напряг, поэтому волосы вырывались, ай. Тут вступил малыш Ирвин Гарден, пытаясь помочь. Мне он начинал нравиться. Его они просто оттолкнули. Наконец вышел Джонни-Бармен, мой большой приятель, с кучкой другого народа и своим братом, и сказал: «Так, хватит, двое на одного не годится. Конец драки».
Поэтому я отправился к себе в новый номер «Долтон-Холла» с Ирвином и Сесили и всю ночь проплакал у нее на животе. Я чувствовал, как это ужасно, ощущение плоти, шлепающей по тротуарам, кошмар всего этого. Нужно было ее сразу из комнаты выставить за то, что вообще все это начала. Кроме того, я все воображал себе тех двух флотских офицеров, как они внезапно вламываются в двери доделать свое дело. Но нет, назавтра я вернулся в «Уэст-Энд» выпить пива, часов в десять утра, и они там были все перебинтованные, тянули тихие свои пива и на меня даже не взглянули: вероятно, капитан их корабля выписал им по первое число. А бинты на них, потому что у них санитары, у меня же ничего не было, кроме безмозглой моряцкой набережной, и я туда пошел в тот день, чтобы мне еще раз по первое число выписал боцман за то, какой я дурак на палубе. Мог бы и кровь заметить у меня в волосах.
Но тем вечером случилась таинственная прекрасность ухода в море: всего через несколько часов после всей этой дряни баров, драк, улиц, подземок, бум – вот я стою у бьющихся вант и щелкающих концов в Атлантическом океане посреди ночи у берегов Нью-Джёрзи, мы держим курс на север к Норфолку грузиться на Италию, все смыто чистым морем, я еще помню, что заметил судья насчет моряка в шторм, ему, дескать, безопасней, чем моряку на суше. Звезды велики, их качает с борта на борт, будто Галилей напился, Кеплер обдолбался, а Коперник задумался, будто Васко да Гама у себя на шконке в размышленьях, ветер, чистота, темнота, спокойный синий свет на мостике, где рука держит штурвал, и курс проложен. Спящие моряки внизу.