Много лет спустя я напечатал об этом стихотворение на спортивной странице «Дня новостей», лонг-айлендской газеты: довольно уместно, потому что в нем еще говорится о ссоре, которая потом случилась у моего отца с Лу Либблом, – о том, что меня недостаточно в игру вводит, и о какой-то их договоренности, которая скисла, о том, что Лу-де поможет ему подыскать работу линотиписта в Нью-Йорке, а из этого ничего не вышло:
Лу, мой отец считал, что вы его унизили,
и говорил, что вы ему не нравитесь
Он считал, что слишком убог для вашей
конторы; такое у него пальто
И волосы причесывал себе и шел
со мной в контору по найму
И просил меня поговорить с человеком наедине
за нас обоих, потом вздыхал
И отползали мы домой, в Лоуэлл; где
милая матушка ставила пирог на стол
как бы то ни было.
В своей первой игре я несся как безумный
в Ратгерзе, без Клиффа:
Он не поверил тому, что прочел
в «Зрителе»: «Кто этот Джек»
Вот я в игре со Св. Бенедиктами
не желая, чтоб меня эти жлобы поймали
Рву с розыгрыша сразу прямо к
банде и лалузаю рядом
Пастафалузе на пятиярдовой линии,
вы были там, вы помните
Мы не забили первый гол; и я
принял удар с рук и сломал ногу
И так ничего и не сказал и ел сливочные
с карамелью со стейками в
«Логове льва».
Потому что из этого только одно хорошее получилось: со сломанной ногой в гипсе и с двумя костылями у меня под здоровыми мышками, я ковылял всякий вечер в «Логово льва», ресторан Коламбии типа с камином-и-красным-деревом, садился перед огнем на почетном месте, смотрел, как мальчишки и девчонки танцуют, всякий благословенный вечер заказывал тот же филе-миньон с кровью, ел в свое удовольствие, косо прислонив костыли к столу, затем на десерт два сливочных мороженых с горячей карамелью, и так всю благословенную сладкую осень.
И я действительно так ничего никогда и не сказал, иными словами, не стал подавать в суд или вонь разводить, наслаждался этим досугом, стейками, мороженым, почестями и впервые за свою жизнь в Коламбии начал по собственному почину изучать полный обалденительный, глаза нараспашку, мир Томаса Вулфа (не говоря уже и о работе по учебной программе).
Много лет потом, однако, Коламбия продолжала мне слать счета за то, что я съел за тренировочным столом.
Я их так и не оплатил.
Чего ради? Нога у меня по-прежнему болит в сырые дни. Тьфу.
Плющевая Лига, ага.
Если не говорить, чего хочешь, в чем смысл писать?
Но О та прекрасная осень, сижу у себя за столом, моя ароматная трубка ныне перевязана клейкой лентой, как перевязывали мою ногу, слушаю прекрасную Финскую Симфонию Сибелиуса, которая и посейчас напоминает мне об ароматном табачном дыме, и хоть я знаю, что все дело тут в снеге и моей тусклой лампе, а передо мной разложены бессмертные слова Тома Вулфа, который говорит о «погодах» Америки, о том, до чего бледно-зелеными и шелушащимися выглядят старые дома за складами, пути бегут на запад, индейцев слышно по рельсу, енотовая шапка в горах старой Се́рной Каолины, река подмигивает, Миссиссиппи, Шенандоа, Рио-Гранде… нет мне нужды пытаться сымитировать то, что он говорил, он просто пробудил меня к Америке как к Стиху, а не к Америке как к месту, где бороться и потеть. В основном этот темноглазый американский поэт подбил меня захотеть рыскать, и скитаться, и смотреть настоящую Америку, которая есть и «еще не молвлена». Нынче, говорят, только подростки ценят Томаса Вулфа, но это легко сказать после того, как по-любому его прочел, потому что он такой писатель, чьи стихотворения в прозе можно прочесть ну от силы раз, и глубоко, и медленно, а открывая и открыв – отойти отнего. Его драматические эпизоды можно перечитывать вновь и вновь. Где сегодня семинар по Тому Вулфу? Что это за минимизация Томаса Вулфа в его время? Потому что мистер Шварц мог подождать.