Я отворачиваюсь, когда из большой двустворчатой двери появляется фрейлина королевы леди Клинтон. Она видит меня, что-то говорит стражнику, стоящему у двери, и меня проводят внутрь.
Стражи сегодня больше, чем обычно: у каждой двери и у всех ворот в замке. Я никогда не видел, чтобы королевский дворец был так полон охраны. Времена нынче неспокойные, мы прежде не нуждались в такой защите. Но в наши дни многие (даже англичане!) носят ножи и готовы были бы сразить даже свою королеву, если бы могли. Таких больше, чем можно вообразить. Сейчас, когда другая королева, которую зовут истинной наследницей, здесь, в Англии, перед каждым встает выбор между протестантской принцессой и ее соперницей-католичкой, и на каждого протестанта в стране приходится два тайных паписта, а то и больше. Как нам жить, разделенным в своем доме, – этот вопрос я оставлю Сесилу, чья бесконечная вражда к католикам так приблизила нынешнее и так ухудшила и без того плохое положение вещей.
– В добром ли расположении Ее Величество? – вполголоса спрашиваю я придворную даму. – Довольна?
Она понимает меня достаточно хорошо, чтобы коротко улыбнуться в сторону.
– Да, – отвечает она.
Это означает, что знаменитому гневу Тюдоров нынче не давали воли. Должен признаться, я испытываю облегчение. Когда она за мной послала, я испугался, что меня станут порицать за то, что расследование не пришло к обвинительному заключению. Но что я мог сделать? Злодейское убийство Дарнли и подозрительный брак с Ботвеллом, его возможным убийцей, все эти деяния, казавшиеся столь чудовищными преступлениями, могли свершиться не по ее вине. Она могла оказаться скорее жертвой, а не преступницей. Если только Ботвелл не признается во всем, сидя в камере, или она сама не расскажет о его злодеяниях, никто не может знать, что между ними произошло. Ее посол не пожелал даже говорить об этом. Иногда мне слишком страшно даже размышлять на эту тему. Меня не прельщают буйные грехи плоти и страсти. Я тихо и кротко люблю Бесс, ни в ком из нас нет ничего мрачного и рокового. Я не знаю, кем были друг для друга королева и Ботвелл, а представлять не хочу.
Королева Елизавета сидит в кресле у огня в своих личных покоях, под золотым королевским балдахином. Я подхожу к ней, снимаю шляпу и низко кланяюсь.
– А, Джордж Талбот, старина, – тепло произносит она, называя меня прежним именем, и я понимаю, что она в настроении.
Она протягивает мне руку для поцелуя.
Она все еще красива. Гневается ли, хмурится ли в дурном настроении, с белым ли от страха лицом, она все еще красива, хотя ей уже тридцать пять. Когда она взошла на трон, ей было чуть за двадцать, тогда она была красавицей: светлокожая, рыжеволосая, к ее щекам и губам приливала кровь, когда она смотрела на Роберта Дадли, на подарки, на толпу под окнами. Теперь цвет ее лица не меняется, она видела все, ее больше ничто не радует. Она румянится по утрам, а вечером освежает румяна. Рыжие волосы выцвели с годами. Темные глаза, столько видевшие и научившиеся верить столь немногому, стали жесткими. Этой женщине ведома страсть, но не доброта; и это видно по лицу.