– Как вы бледны, милый Чюсбеи, – замечает она. – Эти тревоги нам обоим не на пользу. Я едва не лишилась чувств, услышав колокол.
– Вы ведь знаете, не так ли? – устало спрашиваю я.
Я не сажусь на табурет у ее ног, я остаюсь стоять, и она поднимается и подходит ко мне. Я чувствую аромат ее волос, она стоит так близко, что я мог бы протянуть руку и коснуться ее талии. Мог бы притянуть ее к себе. Она откидывает голову и улыбается мне всезнающей улыбкой, какой могут обменяться добрые друзья или любовники.
– Я ничего не знаю, – говорит она с лукавым доверительным блеском в глазах.
– Я только что сказал ему, что Ридольфи мог использовать ваше имя без вашего позволения, – говорю я. – Он не верит мне, да я и сам себе не верю. Вы знаете Ридольфи, ведь так? Вы дали ему полномочия? Послали его к папе, и к герцогу в Нидерланды, и к Филиппу Испанскому, приказали ему планировать вторжение? Несмотря на то, что заключили новое соглашение с Елизаветой? Несмотря на то, что подписали мирный договор? Несмотря на то, что пообещали Мортону, что не будет больше ни заговоров, ни писем? Пообещали мне лично, наедине, по моей просьбе, что будете осторожны? Даже несмотря на то, что знаете, что вас у меня заберут, если я не смогу вас должным образом охранять?
– Я не могу жить, словно уже умерла, – шепчет она, хотя мы одни и в саду ни звука, кроме чарующей вечерней песни дрозда. – Я не могу отказаться от своего дела, от своей жизни. Не могу лежать, как труп в гробу, надеясь, что кто-то будет достаточно добр и отвезет меня в Шотландию или в Лондон. Я должна быть живой. Должна действовать.
– Но вы обещали, – настаиваю я, как ребенок. – Как я могу верить чему-либо, если слышал, как вы дали слово королевы, если видел, как вы подписали договор и поставили печать, а теперь я узнаю, что это ничего не значит? Вы все это делали понарошку?
– Я узница, – отвечает она. – Все понарошку, пока я не освобожусь.
Я так зол на нее, это такое предательство, что я отворачиваюсь от нее и делаю пару шагов прочь. Это оскорбление королевы, людей и за меньшее изгоняли со двора, чем поворот к королеве спиной. Я останавливаюсь, понимая, что натворил, но не оборачиваюсь и не падаю на колени.
Я чувствую себя дураком. Все это время я думал о ней хорошо, докладывал Сесилу, что перехватывал письма, что она их не получала. Говорил ему, что уверен, будто она их не поощряла, что она привлекает заговорщиков, но сама в заговоры не вступает; и все это время он знал, что она пишет изменнические наставления, собираясь разрушить мир в нашей стране. Все это время он знал, что был прав, а я ошибался, что она – враг, что сама моя нежность к ней есть безрассудство, если не измена. Она была дьяволом, а я верил ей и помогал вопреки собственным интересам, вопреки друзьям, вопреки соотечественникам. Я лишился из-за этой женщины ума, а она попрала мое доверие, осквернила мой дом, растратила мое состояние и оскорбила мою жену.