.
Софья перебирала в уме то, что сделано, и то, что следовало сделать.
Иван Милославский тем временем, приняв от кого-то белый ручник, опоясал царя по порфире, под пазухи. Этот явно наслаждался своей ролью. Род Милославских сейчас укреплял свое влияние.
Певчие пели так, что сердце заходилось. Софья взглянула на купол собора — и вдруг с пронзительной ясностью поняла, что работа, настоящая работа, еще только начинается.
Григорий Ромодановский писал письмо. Бежало перо по пергаменту, выводя все царские титулы. Мужчина спешил сообщить, что в Азове все благополучно — и рассказать, что дальше них чума не ушла.
М-да… жуткие дни были.
Ромодановский знал, что до старости от этих воспоминаний дрожать будет.
Спасло и его, и город одно простое обстоятельство. Татары содержались за городской стеной, а вояки, которые сменились с дежурства, жили не в казармах. На дому у одного купца стояли. Там всех и изолировали, да Бог миловал. Они ж лично не входили, больного не осматривали. Вот и уцелели.
Да еще пристрастились к турецким баням. Как ни хороша родимая парная, но хаммам… Это не рассказать словами, такое чудо пробовать надобно!
Так что — повезло. Да еще как повезло! Обошлись малой кровью. Умерло шестьдесят человек, большей частью — пленные. А татарву не жалко. Сами принесли болезнь, сами от нее и погибли.
Жалко было погибших солдат.
Впрочем, было и нечто хорошее. Чума, словно испугавшись детской отваги, пощадила юного Дмитрия, который оставался в бараках до конца эпидемии. Он не заболел. Но…
Ромодановский помнил, как разметали в стороны камни — и как показались из-за ворот люди. И с ними мальчишка.
Только вот…
Был он русый, а стал седой. В неполные пятнадцать лет. И глаза такие…
Страшно это.
Что ему пришлось пережить, что передумать, что увидеть… Ромодановский и думать про то не хотел, осознавая, что сам бы…
Смог бы он так-то в пятнадцать лет? На коне на врага — то одно. А вот так вот… Нет. Он сильно подозревал, что не смог бы. Распознать, действовать, как взрослый человек, принять страшное решение и спасать остальных ценой своей жизни…
И как за такое благодарить? Григорий тогда только и смог, что обнять мальчишку. А тот в его руках шатался, легче тростинки, глаза запали, щеки стесало — повзрослел в один месяц.
Тогда Григорий и принял решение, за которое ему до сей поры не стыдно. И перед предками встанет, когда его черед придет — и тогда не стыдно будет!
Вечером пришел в покои к парнишке, сел рядом.
— Митя, поговорить нам надобно бы.
— Слушаю тебя, боярин-батюшка.
Григорий помолчал немного, а потом решился: