А вслед за первой партией лезли и гребцы, собираясь поучаствовать в развлечении. В каждой чайке оставался, дай Бог, десяток человек — и весьма этим недовольных! Такое развлечение мимо проходит! Ну да ладно, следующий бой — их!
Уже через два часа все было кончено.[6]
На галерах практически не осталось живых турок — так, человек пять, в качестве «языков». Сдать на руки Ромодановскому — пусть допрашивает. Просил ведь, ежели получится, кого захватить… ну так для хорошего человека и не жалко!
Остальные были грубо обшарены, раздеты — а чего добру пропадать? — и скинуты за борт. Казаки обшаривали трюм, не особо покамест разговаривая с прикованными рабами — потом. Свой карман — он завсегда ближе к телу, чем чужие нервы. Хотя и видели, что рабы дрожали. Как же ж! Про казаков такие слухи ходили, что самим иногда страшно становилось! Здоровы ж эти европейцы брехать! И глотки-то казаки зубами рвут, и режут всех, кого ни попадя, и корабли на дно пускают с прикованными людьми…
Разве что новорожденными младенцами казаки не питаются, ну так это еще впереди! Авось придумают!
Вот и пусть чутка подрожат!
Так что Остап молчал до последнего. И только когда забрезжил рассвет, кивнул Дмитро:
— Переведи им. Доведем корабли до Азова — там раскуем их. Получат жизнь и свободу.
Дмитро послушно перевел, но радостных воплей не дождался. Не верили. Ну и не надо, что он — убеждать их будет?
Сами поймут. Когда все сбудется, тогда и поблагодарят. А пока пусть слушаются и лишних хлопот не добавляют!
Ромодановский был весьма рад еще двум галерам — в хозяйстве все пригодится. А турки быстро начали себя чувствовать весьма и весьма неуютно. Казаки не собирались давать им спуску и даже если по нехватке сил не решались идти на абордаж, все равно умудрялись напакостить — подкравшись и от души обстреляв галеру.
Вольной турецкой жизни приходил конец.
* * *
Михайла Юрьевич Долгоруков смотрел на монаха злобными глазками:
— Говоришь, ведомо тебе, кто отца моего сгубил?
— Ведомо, князь. И ведомо, почему того убийцу не нашли.
— Коли узнаю, что лжешь ты мне…
— Коли хотел бы солгать — не пришел бы я к тебе сам, князь. Но в то время государь мне доверял, советовался…
— А сейчас терпит с трудом.
Симеон Полоцкий склонил голову. Это верно, у царицы он впал в немилость, а царь ей во всем потакает, потворствует бабской глупости! Нет бы прислушаться к мудрым словам, тогда б и не пришлось…
Ладно. Не о том речь.
— Что верно, то верно. Я в монастырь уйти хочу, но до того должен душу облегчить. Грех на мне, знал я об убийстве твоего отца — и не предотвратил.