– Ладно…
Мангакис махнул рукой. Он был взволнован, лицо его напряглось.
– В конце концов, сейчас уже не время «дипломатии канонерок». Вторгнуться в независимую страну, чтобы свергнуть правительство, это уж слишком.
– И тем не менее вы не хуже меня знаете, что всего в каких‑нибудь ста пятидесяти милях отсюда португальцы обучают наемников.
Мангакис неожиданно усмехнулся.
– Знаете что, Николае? – сказал он с грустной улыбкой. – А я ведь думал, что здесь, в Африке, я в общем‑то найду то, что искал много лет, – покой. Покой, интересную работу. Буду воспитывать дочь и ловить рыбу. И никакой политики. Быть вне лагерей – не бороться, а просто жить – без побед, но зато и без поражений.
Корнев промолчал. Он тянул коктейль и смотрел в небо. Луны не было, и звезды казались особенно яркими. С океана время от времени набегал прохладный, пахнущий прелыми водорослями ветерок и шелестел в невидимых гривах высоких королевских пальм, гладкими серыми колоннами стоящих в саду.
Корнев перевел взгляд в глубину сада по направлению к лагуне. Там, облокотясь на белый камень парапет, лицом к лагуне, стояли юноша и девушка – Евгений и Елена.
– Не люблю, когда опаздывают. Даже министры! – проворчал хозяин дома. Корнев взглянул на часы.
– Скорее всего он в штабе «борцов за свободу». Мистер Кэндал разыскивал его по всему городу, звонил даже мне.
Мангакис помрачнел.
– Ох, как не нравятся мне эти срочные встречи с Кэндалом.
Он встал, расправил плечи, сделал несколько шагов по саду, затем резко обернулся.
– Кстати, почему вы упорно называете Кэндала «мистером», а не товарищем? Ведь он не скрывает, что он марксист, а его «борцы за свободу» собираются после изгнания португальцев строить «новое общество»?
– А вам это не нравится?
Грек внимательно посмотрел на него и отвернулся. Он молча смотрел в темноту, в сторону лагуны.
– Завидуете?
Корнев чуть заметно кивнул на расплывчатые силуэты Елены и Евгения.
– Я?
Мангакис пожал плечами, сел в заскрипевшее кресло и откинулся на его пружинистую спинку. И опять при свете, падавшем с веранды, Корнев заметил на лице отца Елены грустную улыбку. И вдруг тот заговорил – медленно, словно в раздумье:
– А вы никогда не ощущали той пустоты в душе, когда страсти не остается, когда все проходит – и любовь, и ревность, и когда воспоминания становятся мучительными?
Корнев удивленно посмотрел на Мангакиса. Потом непроизвольно поднес к лицу левую ладонь, стиснул большим и указательным пальцами переносицу, провел их снизу вверх, сдвигая тяжелые очки на лоб, надавил пальцами в уголки глаз и зажмурился. В мозгу вспыхнули желтые молнии, глаза пронзило болью… Корнев всегда делал так, снимая усталость глаз: это была спасительная привычка, Африка все‑таки давала себя знать.