– Так он бы даже тебя не понял, дурочка. Бремя твоей мудрости придавило бы его к земле…
Темные глаза Тамары засветились гневом.
– Не понял бы меня! – воскликнула она, вскакивая, топнув ногой. – Тогда бы он был глуп, как… Ах, да, – прибавила она, успокоившись, – боюсь, ты права: мужчинам менее всего нужна умная женщина. Что же тогда любовь? Впрочем, я знаю.
– Ну, что?
– Любовь… Это безумие и величие, глупое и мудрое, смешное и серьезное, необъяснимое… О ней нельзя говорить, а можно только петь!
Она быстро проговорила все это, потом схватила цитру со стены, взяла несколько аккордов и пропела свежим, чистым голосом:
Для любви не нужно красоты, ума:
Счастие приносит нам любовь сама.
Нужно от блаженства про весь мир забыть,
Нужно только нежно, горячо любить…
Она хотела закончить веселым смехом, но ее голос вдруг дрогнул, так что Саломея с изумлением взглянула на странную девочку, которая неподвижно остановилась посреди комнаты и глядела куда-то широко раскрытыми глазами. Вдруг Тамара вздрогнула и, выронив цитру, упала на ковер с судорожным рыданием.
Саломея с испугом поднялась с подушек и наклонилась над плачущей девочкой.
– Что с тобой, дитя? – спросила она с искренней тревогой. – Доверься мне, ты знаешь, у тебя нет более верного друга, чем я!
Ласковые слова ее возымели свое действие, Тамара подняла голову и положила ее на колени Саломее.
– Я так несчастна, так несчастна! – шептала она со слезами в голосе.
– Кто обидел моего милого, маленького жаворонка?
Слабая улыбка показалась на скорбном личике девочки и искривила тонкие губы.
– Твой жаворонок! Ах, Саломея, – снова вздохнула она. – Твой жаворонок уже не будет петь больше. Разве ты не заметила? Даже эта маленькая глупая песня застряла у меня в горле. Вся веселость моего сердца исчезла, вся беззаботность прошла. Ты удивляешься и качаешь головой. Ты этого не заметила, говоришь ты. Поверь мне, я только представлялась веселой. Я не хотела показать тебе, как горько у меня на душе. Ты улыбаешься? О, если бы ты знала, Саломея!..
Она замолчала, как будто испугавшись чего-то страшного, и вся покраснела до корней волос.
– Но я не могу переносить одна все это, – снова сказала она. – Я должна говорить, если бы даже в этом была моя гибель – иначе у меня разорвется сердце!
– Да говори же, родная, говори!
– И ты не станешь смеяться надо мной, Саломея?
– Нет.
– Может быть, это покажется тебе детским, а все-таки…
Она опять остановилась в нерешительности и потом вдруг обняла подругу и сказала едва слышным голосом:
– Если бы ты знала, как я его люблю…