– Миссис Стрингем… – заметил далее Деншер, чтобы покончить с вопросом о своем промедлении, – миссис Стрингем, видимо, написала миссис Лоудер о том, что я покинул Венецию; так что вряд ли можно было рассудить, что я надеялся вас обмануть. Вы должны были знать, что меня там уже нет.
– Да, мы об этом знали.
– И вы по-прежнему получаете известия?
– От миссис Стрингем? Да, конечно. То есть это тетушка Мод получает.
– Тогда вы знаете последние новости?
На ее лице выразилось удивление.
– Думаю, до одного-двух последних дней. А ты разве не знаешь?
– Нет… Я ничего от нее не слышал. – Теперь Деншер понял, сколько еще ему надо рассказать Кейт. – Я не получаю писем. Но я был уверен, что тетушка Мод получает.
За этим последовало:
– Тогда, разумеется, вы знаете.
Он ожидал, что она вот-вот покажет ему, что именно она знает, но она, в молчании, выказала лишь нарастающее удивление, сдержать которого не могла. Ему ничего не оставалось, как задать вопрос, который ему так хотелось задать:
– Что мисс Тил? Жива?
Кейт смотрела на него огромными глазами:
– Так ты не знаешь?!
– Как мог бы я знать, совсем ничего не получая? – И он сам смотрел на Кейт такими же глазами, словно взыскуя света. – Она умерла? – Потом, поскольку Кейт, не сводя с него глаз, медленно покачала головой, произнес странное: – Нет еще?
Лицо Кейт явственно сказало ему, что на ее устах замерло еще несколько вопросов, но первый, заданный ею, был:
– Это очень страшно? То, что она так – в полном сознании и так беспомощно умирает?
Ему пришлось на минуту задуматься.
– Да, раз ты спросила. Очень страшно… для меня. Насколько, прежде чем я уехал, мне было дано это видеть. Только я не думаю, – продолжал он, – хотя попытаюсь, что вполне сумею рассказать тебе, как это было, как это и сейчас есть для меня. Вот почему, – объяснил он, – мой вопрос только что, вероятно, прозвучал так, будто я надеюсь, что все, может быть, уже кончено.
Она слушала его с глубоким молчаливым вниманием, но он к этому времени разглядел, что, если речь зайдет о том, чтобы рассказать Кейт все, она станет колебаться между жаждой и нежеланием услышать это, между любопытством, не так уж неестественно ее обуревающим, и противостоящим ему инстинктом сочувственного почтения к беде. И точно так же чем дольше Кейт вглядывалась в него – а он еще никогда не чувствовал ее столь долгого и внимательного взгляда на своем лице, – тем более невозможным становился для нее выбор отношения к этому. Тут просто могло возобладать чувство, и чувством этим была бы вовсе не жажда знать. Такое понимание быстро укреплялось, и Деншеру даже на миг представилось, что он предвидит, как Кейт сорвется, крикнув ему, если он позволит себе зайти слишком далеко: «Какие ужасы ты мне рассказываешь!» Это прозвучало бы – и разве не ему самому следовало бы, по справедливости, это выразить? – как отречение, из жалости и чуть ли не из-за стыда, от всего, что произошло меж ними в Венеции. Нет, она не признает за собою вины; она не позволит ни угрызениям совести, ни ужасу заставить ее предать себя; а для него в окружавшей их атмосфере витало: да, она не захочет знать подробности, она определенно не пожелает их воспринять, и если он великодушно поймет и примет это от нее, она предпочтет его остановить. Однако ничто не представлялось ему более определенным, чем то, что если ему и следует остановиться, то лишь тогда, когда он сам найдет это необходимым. В нем поднималось какое-то сильное чувство против того, что он не мог ощущать себя с нею достаточно свободным. Она же вела себя с ним вполне свободно по поводу всего этого три месяца тому назад. Так она вела себя и сейчас, но только в том смысле, что прекрасно с ним обходилась.