Шульжин ответил, глядя в пол:
— У всякого свой вкус.
— Вот и обставляйте, ваше превосходительство, по своему вкусу свое жилище. Играйте дома в генерал-губернатора, в начальника горного округа, хоть в самого Скобелева, — кивнул Акинфин на бакенбарды. — Здесь небольшое управление небольшой заводской вотчины Акинфиных и сыновей. Завтра к двенадцати дня, не к часу, а к двенадцати, зал деловых встреч должен остаться тем же, чем он был.
— Куда же мне?
— Об этом мы решим не позднее двух часов, а теперь пока еще двадцать одна минута первого. А сейчас поговорим об убытках фирмы.
— Увы! Их нет и не было, Платон Лукич.
— А недоданные прибыли разве не убытки? Их уже не вернуть. У вас не хватит на это скопленного, хотя это скопленное и многозначно, если некоторые уволенные конторщики не ошибаются в арифметике.
— Это чрезвычайно оскорбительный намек.
— Это всего лишь тоненькая дамская шпилечка. Почему гвозди не стали дешевле, а не став, они не дают нарастающих прибылей, упав в спросе и уменьшившись в изготовлении? А грязь и смрад в цехах?
— Голубчик, Платон Лукич, цехи не бальные залы!
— Но и не помойки! Они кормят вас! Они, как нива мужика, рождают все наше и ваше, ваше превосходительство, благополучие, начиная от звякающих колесиков шпор вашего превосходительства и ваших высокопревосходительных подштанников до краски, омоложающей ваши брови...
Шульжин вздрогнул.
— Вы социаль-демократ, досточтимый Платон Лукич.
— Хуже! Я социальный мститель. И вы сегодня получите все сполна за нарушение социального равновесия.
— Не пугайте! За мной, смею вам доложить, империя...
— Но не нравственность, которую она вынуждена блюсти. Скажите, ваше вашество, правда ли, что подчиненные дарили вам дорогие подарки к дню ваших именин, к рождеству, к пасхе и даже к дню рождения ея превосходительства Алисы Фридриховны?
— Это частное дело! Ихнее дело...
— Ихнее? Ихнее ли? Частное ли, когда повально со всех рабочих собирали деньги? Когда заставляли их вносить по пятаку с носа... Разве эта гадость не может касаться фирмы «Акинфин и сыновья»?. — спрашиваю я, старший сын этой фирмы. Кто поверит, что этой данью облагали без ведома хозяев?
— Как я мог знать?
— Теперь вы будете знать, после того, как с вас будет взыскан каждый пятачок. Сожалею, что это будет слишком громкое возвращение. Не дожидайтесь его. Верните им деньги.
— Сколько?
— Девять тысяч восемьсот семьдесят... — тут Платон посмотрел в записную книжку и уточнил, — семьдесят семь рублей и двадцать три копейки... Это кроме неучтенных инженерских подношений.
— Не безнравственно ли это, Платон Лукич?