— Что случилось, как вы думаете? — спросила она.
Я с трудом вымолвил:
— Похищение или убийство.
Она покачала головой:
— Нет. Уверена, что нет. Если бы речь шла об одном ребенке — возможно. Но двое… Без следов борьбы, без какой-нибудь порванной одежды, криков о помощи… Разве так бывает?
— Нет.
— Джим… можно мне вас так называть?
— Разумеется, Эстель.
— К вам кто-нибудь обращался с предложением о выкупе, например?
— Ничего подобного, — сказал я. — Мы ничего не слышали, и в этом-то загадка.
Она вздохнула:
— Я спрашиваю себя, а не может ли быть, чтобы они сами убежали по какой-либо причине?
— Послушайте, Эстель, мы любим своих детей, и они любят нас.
Но я вспомнил Ле Брева, когда он забирался с пылающим лицом на ту лесную насыпь, и рассказал об этом.
— Там раньше были похоронены дети.
— Он объяснил когда и почему?
Я пересказал ей все, что он рассказывал мне.
— Это я слышала, — заметила она. — Это официальная версия. Но есть и другие.
Мы начинали осознавать, что столкнулись с ситуацией столь же таинственной и покрытой мраком, как та поляна в лесу. Перед лицом темного и неизвестного просыпается первобытный страх, скрытый глубоко в человеческой душе. По какой-то причине Ле Брев решил сыграть на нем, когда повел меня на то место, рассчитывая, что его намеки растревожат меня, разбудят какие-нибудь темные воспоминания, вырвут из меня признание. Или он что-то знал. Лицо Эстель светилось в темноте. Я видел, что она внимательно слушает.
— Что вам известно про историю с теми двумя детьми, о которых говорил Ле Брев?
Она пожала плечами:
— Почти ничего. Только то, что там что-то случилось.
— Но вы можете выяснить это для меня. В полиции должны сохраниться отчеты. И в вашей газете. Есть же у вас архив!
Эстель засмеялась:
— Что-то похожее на архив.
И все же я понимал, что история не вернет Мартина и Сюзанну. Какая-то часть меня, и в этом состоял весь ужас, уже смирилась с этим, в то время как вторая половина содрогалась. Смирилась с их исчезновением, будто повесила их фотографию на стену. «Река времени, извечно несущая свои воды, уносит прочь своих сынов. Они уходят, преданные забвению, как с наступлением утра забывается сон». Внушающие ужас слова этого старинного псалма, любимого псалма мамы, который я так часто и бездумно пел маленьким в небольшой епископальной церкви в Пенсильвании, — сейчас они отдавались в моей голове, подобно ударам молота. Когда я ставил стакан, рука моя дрожала.
Эстель не присаживалась, энергично расхаживая по комнате между стопками книг. На ее щеках проступил румянец, отчего она стала выглядеть еще моложе.