— Кто там? — раздался простуженный голос из-под груды тряпья, валявшегося на низкой тахте.
— Добрый день, господин Тамарин, — произнес посетитель. — Это я.
Тряпье зашевелилось, и из него появилось бородатое лицо сравнительно молодого человека. Выбравшись из тряпья, он накинул на плечи солдатскую шинель и с брезгливой миной взглянул на вошедшего.
— Вы? Что вам? — спросил он, позевывая.
— Я принес два фунта коровьего масла и мерку пшена…
Тамарин взглянул на посетителя, на этот раз уже с некоторым интересом.
— А что еще принесли?
— Больше ничего, господин Тамарин. Это все, что мне удалось раздобыть.
— Врете, Тараканов. Я же вас знаю. У вас есть еще кое-что. На всякий случай. Если я заупрямлюсь. Так вот, считайте, что я заупрямился.
Тараканов немного поколебался и, пожав плечами, сказал:
— Сало есть… немного… меньше чем два фунта.
Тамарин расхохотался.
— Ладно, берите. Любую берите.
Тараканов отдал кошелку Тамарину, а сам направился к картинам. Он не выбирал. Он вытащил из стоявших у стены ту, которая была ближе всего к стене, аккуратно обтер ее от пыли и поднес к свету.
— Вы варвар, дорогой мой Тамарин, — сказал он, качая головой. — Вы так небрежны с картинами, будто это просто хлам, старый, негодный хлам.
— Вот именно — хлам. Старый, негодный хлам, — повторил Тамарин, роясь в кошелке. — Что вы там углядели?
Он подошел к Тараканову и, взглянув на картину, усмехнулся.
— Н-нда… — вздохнул он. — Хорошая работа. Тонкая… Очень даже недурная работа.
На картине был изображен мальчик в голубом.
В одном из петроградских дворов, похожих на темные глубокие колодцы с выложенным булыжником дном, невдалеке от Кузнецкого рынка, высокий молодой человек в черной широкополой шляпе, в ярко-оранжевой блузе и высоких охотничьих сапогах с отворотами голосом ярмарочного зазывалы обращался к выглядывавшим из окон обитателям дома.
— Граждане Советской России! Революция освободила вас от царя, помещиков и капиталистов! Я освобожу вас от рабства вещей.
Могучий голос человека в широкополой шляпе разбудил мальчишку, бывшего юного послушника Острогорского монастыря Иннокентия, а теперь обыкновенного петроградского беспризорника по имени Кешка, а по прозвищу Монах. Не было на Кешке ни скуфейки, ни рясы, и ничем он не отличался от двух своих приятелей, укрывающихся здесь на чердаке от холода и патрулей под рваным, в клочках ваты, грязным одеялом.
Услышав голос старьевщика, Кешка выбрался из-под одеяла, перелез через кресло с торчащими пружинами и, забравшись на ломберный столик, выглянул из чердачного окна. Внизу, в прямоугольном колодце двора несколько зевак окружили старьевщика в широкополой шляпе. Старьевщик сбросил с плеча мешок, и Кешка увидел, что вместо правой руки у него пустой рукав.