— Однако хватит обо мне; в конце концов, не я выходил каждый день в освещенный круг арены, не я паясничал на манеже, заставляя зрителей покатываться с хохота, не я рисковал сломать себе шею в акробатических трюках, от которых у зала перехватывало дыхание, не я заставлял его восторженно вздыхать. Все это делали мои блошки, и именно им принадлежит львиная доля восхищенных признаний.
— В моей труппе было двадцать четыре участника, лучшие из лучших, которые неустанно тренировались, и уровень их талантов просто невозможно представить. Но неоспоримой звездой шоу и моим неизбывным горем, героем той трагедии, жертвой которой я стал, был блоха Себастиан. Маленький и гибкий, полный отчаянной лихости и изобретательности, он был у нас ведущим клоуном. Он был подлинной звездой во всех смыслах слова. Напряженный и замкнутый до начала представления, он, стоило ему оказаться в лучах прожекторов, полностью приковывал к себе внимание аудитории.
— И сейчас я воочию вижу его, когда он за сценой ждет своего выхода на белом шелковом платке, для надежности пришпиленном к столу четырьмя кнопками по углам. И по мере того, как приближалось его антре, Себастиан начинал нервно расхаживать взад и вперед — челюсти плотно сжаты, глаза рассеянно смотрят в пространство — перебарывая те страхи, которые возрождались в нем перед каждым представлением. Я знал эти приметы артистического мандража и легонько подталкивал его — только чуть-чуть — давая ему понять, что верю в него. Он отвечал мне таким же легким толчком, дабы показать, что понял меня. Эти два еле заметных жеста были нашим приватным ритуалом — и он нуждался лишь в них, дабы увериться, что его ждет очередной безоговорочный успех. Да, в них — и в знании, что прима-балерина нашей труппы, очаровательная кареглазая малышка Селина, стоя за кулисами, не сводит с него обожающих глаз, пока он блистает в свете юпитеров. Ибо Селина, как я думаю, была единственным существом на свете, кроме меня, которому он был беспредельно предан.
— Но, увы, в то время ни он, ни я не знали, насколько жестока может быть изменчивость женского сердца — на алтаре преклонения Селины лежали лишь творческие успехи Себастиана. Она любила не столько его, сколько славу, которой он был окружен: восторги и овации толпы, преклонение поклонников и лучшее место на моей руке во время обеда. Она была выдающейся танцовщицей, но, как и многие подобные ей, не знала, что такое сердечное тепло. Она фанатично обожала лишь успех.
— Знай я в то время, что нас ждет, я бы мог свернуть с дороги, в конце которой нас поджидала катастрофа. Но откуда было мне знать, откуда было вообще знать, когда Селина столь блистательно играла свою роль? Когда она смотрела на Себастиана преданными влажными глазами, даже у меня голова шла кругом, не говоря уж о нем. Она не отходила от него, утешая в минуты тягостных сомнений, на сто ладов давая ему понять, что он — герой ее грез. И он, опьяненный изяществом и обаянием Селины, был ее рабом до мозга костей!