Наутро меня отпустили. Но я уверен: в последний раз. Нынешней ночью она придет, чтобы забрать меня навсегда. Я ужасно себя чувствую, как при тяжелой болезни. Страшно бледен и мучаюсь жаждой, которую никак не утолить.
Она говорит, потом ничего этого уже не будет. Наоборот, стану ощущать лишь силу и всемогущество. Но я-то знаю… сейчас-то знаю, что нужно будет отдать взамен. Что я уже почти потерял…
Завтрашнего утра я не увижу. Для меня наступят вечные вечер и ночь. Пока во мне остается хоть капля человеческого, я еще в состоянии ужаснуться происходящему.
Моей душой безвозвратно завладели порождения тьмы. Вампиры.
Я знаю, почему из последних сил пишу все это. Еще пытаюсь сохранить какую-то связь с собой прежним. Но это зря. Я сожгу дневник. Еще немного – и швырну в огонь.
Лучше вместо бестолковой писанины совершу последний человеческий поступок в своей человеческой жизни. Спасу сына. Пока я еще способен… пока…» – Здесь нельзя разобрать несколько строк, бумага потемнела. Дальше идет вот что: «…над его колыбелью святое распятие. Это будет для меня нелегко, я уже почти не могу притронуться к кресту, он жжет мне руки даже сквозь ткань. Но я все же помещу его на стену. Если не сделаю этого, они не пощадят ребенка. Я помню, какими жадными глазами она смотрела на дверь детской. Но к распятию они не посмеют приблизиться.
Мама, отец, простите меня… Да поможет вам Господь. Больше я ничего не могу…»
На этом записи обрываются.
Человек с незапоминающимся именем аккуратно сложил стопкой листы.
Все долго молчали. Потом княгиня Софья Михайловна, неуклюже махнув рукой, сказала:
– Ерунда, бред безумца! Давайте все это забудем, давайте чай пить.
Через какое-то время рассказ действительно начал забываться за другим разговором, но вдруг в паузе между репликами вновь громко и не к месту прозвучало замечание графини Лацкой:
– А вы знаете, Шарлотт Марсье очень больна.
Безымянный господин при этих словах тревожно нахмурился. Послышались возгласы гостей:
– Как – больна? Еще вот совсем недавно видели ее вполне здоровой…
– А вот так, все худеет, бледнеет, мучается жаром, и ни один доктор не может ей помочь.
– То-то они с матерью к нам не заходят, – попыталась поддержать разговор Софья Михайловна, но все почему-то снова замолчали, и воцарилась тишина.
Вдруг в этой тишине послышались шаркающие шаги. Кто-то подходил к террасе.
– Петр Николаевич! – удивленно воскликнула княгиня. – Давно вы у нас не появлялись.
– Давненько, давненько! Да вот, господа, наскучила безвылазная-то жизнь, захотелось выйти, развеяться, так сказать… – И старик Нерящев, кряхтя и хихикая, направился к свободному креслу.