Я думаю, именно это отличает людей, побывавших на войне, ото всех остальных, и именно из-за этого им так трудно снова вернуться к нормальной жизни. Интересно, каким бы стал папа, если бы вернулся — ему бы тоже было тяжело, хоть он и не был солдатом, и ему не приходилось делать ничего ужасного?
Регистратор подзывает нас. Вики вытаскивает нас из очереди, делает вид, что ищет что-то в сумочке, и уступает очередь морскому пехотинцу.
Когда мы показываем документы и записываемся в список посетителей, регистратор отправляет нас в корпус для душевнобольных, и Вики ведет нас туда. На пути мы видим много людей с протезами и женщину с ужасными шрамами на лице возможно от огня. Она рассматривает мое лицо без шрамов, не глядя мне в глаза, а потом отворачивается.
Доктор Гейба ждет нас в холле корпуса для душевнобольных.
— Привет, Вики, — говорит она.
Вики обнимает доктора, кажется, ее это настораживает, но она терпит.
— Доктор Корнинг, это Кэтлин Царелли и ее дочь Роуз. Вы все общались по телефону, так ведь?
— Мы общались, — говорит доктор Корнинг. — Гейб ждет нас в переговорной. Я сказала ему, что вы зайдете всего на пару минут. Роуз, ты вносила какие-нибудь изменения в вопросы, которые мне высылала?
— Нет, — говорю я, начиная немного нервничать. — Но у меня вопрос. Что, если он что-то скажет, и я захочу задать еще вопрос — это разрешается?
— Конечно, — говорит доктор. — Если я посчитаю, что вопрос сложный, я просто попрошу тебя двигаться дальше. Как тебе такой вариант?
Ее перебивает мама:
— Что вы понимаете под сложным вопросом?
— Все, что может его взволновать, я хочу избежать такого. Но буду честна с вами, он не может дождаться вашего прихода. Думаю, возможность извиниться перед вами будет для него очень полезна. Я только сейчас понимаю, что не продумала этот момент.
Смотрю на людей, ждущих приема, у всех такой же взгляд, как у парня, который стоял за нами в очереди в регистратуру. Не хочу, чтобы Гейб передо мной извинялся. То, что он сделал, теперь не кажется таким ужасным. Вся злость на него, которую я так долго чувствовала, почему-то превратилась в сожаление. Сожаление о том, что он теперь лежит в отделении для душевнобольных ветеранской больницы после попытки суицида и беспокоится по поводу моих чувств.
Смотрю на маму, которая читает мои эмоции, как открытую книгу. Она сжимает мою руку.
— Просто придерживайся своих вопросов, и все будет отлично.
Мы входим в переговорную — вот и он. Он не похож на монстра, плохого человека или того, кто хочет причинять боль другим. Он похож на парня немногим старше меня, с темными кругами под глазами, огромный накачанный больничный санитар стоит рядом. Точно не знаю, кого защищает санитар — нас или Гейба. Возможно, всех сразу.