«Она всегда использовала свои руки, которые могли сказать о многом, – рассуждает поэт-песенник. – Она господствовала над самым бурным залом, сливалась с ним, словно прибегая к мимикрии, она купалась в признании публики, которое наполняло ее глаза, и, конечно же, голос, и еще что-то, что не имеет названия. (…) У нее также было отменное “чувство занавеса”, той доли секунды, именно когда следует предстать перед публикой, она никогда не домогалась оваций, она просто заставляла зрителей взрываться аплодисментами».
Ее выход на сцену всегда был событием, удачно срежиссированным спектаклем. Неуверенная походка больного человека, но как она умела ее использовать, обыгрывать! Она намеренно усиливала это тягостное впечатление, являясь людям, словно “простая жалкая нищенка”, и они от этого подскакивали, сначала переживали волнение, вызванное увиденным, затем начинали сочувствовать ей, ее истории, ее персонажу. И тогда она вставала перед микрофоном – вся в черном – и вдруг брала первую ноту, и ее голос брызгал во все стороны, взлетал ввысь, доставал до сердца, выворачивал наизнанку»[128].
«Перед выходом на сцену, – вспоминает Филипп-Жерар, – она всегда думала о веселье. Просила, чтобы ей рассказывали анекдоты, смешили ее. Вы оставляли ее в гримерке умирающей со смеху. Вы шли в зал и занимали свое место. Занавес открывался, и появлялась она с трагическим лицом».
«Была только одна вещь, которая ее интересовала, – уверяет в свою очередь Бруно Кокатрикс, – это генеральная репетиция. Потому что в этот день она должна была провести сражение… Она обожала чувствовать мурашки, бегущие по коже, то ощущение, что всегда предшествует значимым “столкновениям” с публикой. Она говорила мне: “Я хочу, чтобы их пробрало до самых костей”».
«Спрос» на выступления Пиаф был столь велик, что с 6 февраля по 29 апреля она дала в «Олимпии» более ста сольных концертов. Небывалые физические нагрузки не могли не сказаться на здоровье певицы, дважды ей становилось плохо прямо на сцене. Чтобы украсить первую часть представления, певица пригласила в свою программу нового протеже, с которым познакомилась на гастролях, предшествовавших выступлениям в «Олимпии». Счастливый избранник звался Феликсом Мартаном. Это был высокий элегантный мужчина, отличавшийся особым шармом, – все необходимые качества, чтобы понравиться Эдит. Следуя по проторенной дорожке, Пиаф тут же увлеклась этим денди и решила взять его карьеру в свои руки. Сам Феликс создал для себя образ эдакого куплетиста-оригинала, которому не чужд определенный цинизм; что касается Пиаф, то она считала, что молодой человек просто создан для романтики, для того, чтобы петь о любви. И, по мнению Филиппа-Жерара, этот романтический образ как нельзя лучше соответствовал самой сути Мартана: «Это был отличный парень, очень честный, прямой. Конечно, он извлек выгоду из всей этой истории с Эдит, он продвинулся на профессиональном поприще. Но он не стремился к этому, все случилось само собой. А для него прежде всего были важны любовные отношения с певицей».