Аркадий Владимирович тогда молча вытащил папку со списками «по распределению нуждающимся» и молча же ткнул Солнцеву чуть не в нос. После минутного недоумения до того наконец дошло, что и он – тоже «нуждающийся». Звонко шлепая на каждом шаге отваливающейся подметкой, он ускакал в «соответствующий» отдел. Вернулся через полчаса – в новых сапогах и весь пунцовый, прямо как те кумачовые банты, что любили нацеплять на себя «товар-рищи р-революционэр-ры». Кстати сказать, «революционного» банта на солнцевской тужурке Привалов не видел ни разу. Может, в самые «бунташные» дни матрос такой и носил, но теперь, похоже, чувствовал несоответствие броского символа и этой нудной утомительной канцелярской работы.
Вообще чутье на фальшь у него было тончайшее, вот как у музыкантов бывает абсолютный слух. И таким же почти абсолютным был его здравый смысл. Во всех своих вариациях – практическая сметка, сообразительность, хватка и удивительное знание людей – матрос видел мотивы и подоплеку человеческих поступков буквально насквозь. Привалов изумлялся: как эта почти невероятная проницательность уживается с идеей «счастья народного», фактически сливающей, сплавляющей таких разных людей в единую безликую массу? Но – уживалось как-то. Уживалась же с преданностью примитивнейшим лозунгам готовность учиться, узнавать – и признавать! – новое, чего ни в каких лозунгах не предусмотрено!
– Эх, Аркадий ты мой Владимирович, – почти мечтательно протянул Солнцев, приподняв рубиновое ожерелье и, как маятник, его раскачивая, – раз ты в этих цацках понимаешь, ты ведь революции ого-го какую пользу можешь принести! Ты хоть представляешь, сколько этого добра по всей стране? Это, – он сунул ожерелье обратно в дерюжный кулек и махнул здоровенной ладонью на ящики, – это что, это так, по верхам. Только начали ведь кубышки буржуйские трясти. Но и то, – матрос, уже более уважительно, повел на ящики мощным плечом, – немало… натрясли. И всему же опись нужна, оценка. Это ж не просто цацки. Так глянешь – барахло, в тарелку не положишь, на ноги не обуешь. Но! – указательный палец, до сих пор грязноватый, с въевшимся машинным маслом и орудийными ожогами, назидательно возделся над сжатым кулаком с расплывающейся татуировкой «Балтфлот». – Барахло-то барахло, но денег стоит. И немалых, ты сам сказал. Его же можно заграничным буржуям продать! – Его глаза радостно сверкнули. – И зерна купить или там сапоги и винтовки. Чтоб людей накормить, одеть – фабрики-заводы стоят, управляющие вместе с хозяевами сбежали, да и сырья для фабрик-заводов нету. На железных-то дорогах вон что творится. Но главное – хлеб. Не собирают же ничего, а где собирают, по подвалам прячут. Мы за это в революцию пошли? За это народ за нами пошел? Чтоб голодать пуще, чем при царе? Деньги нужны. Настоящие деньги. Вот это, – он пнул ногой стоявший на полу ящик, – и есть революционные деньги. Заграничные буржуи эти цацки еще как купят! Но они ж в этом понимают, а мы – откуда? А продать надо с умом, чтоб не облапошили, чтоб за настоящую цену. Понимаешь?