Привалов кивнул. Чего уж тут не понять. На Сухаревке за полбуханки гадкого мокрого липкого хлеба можно бобровую шубу выменять. Ржавая селедка чуть не деликатесом числится. За стакан соли… э-эх!
– Слышь, Аркадий Владимирович, ты человек с понятием, но и я не вовсе дурак. Я ж тоже понимаю, у тебя семья, а своя рубашка к телу ближе. Сейчас-то, хоть нарком и похвалил, что, дескать, правильно старых спецов привлекать, но на тебя пока эдак косо глядят. Переведут меня куда-нибудь – и тебя, не посмотрят, что полезный спец, тут же выкинут в одночасье, а то и похуже. Но если мы как следует со всеми этими цацками разберемся, дело другое. Тут уж ты будешь не просто бумажный помощник, а ценный кадр. Вон даже полицейских из бывших – и то к работе привлекают. Ну, ясно дело, тех, кто не замарался и к революции правильно относится. Что раньше было – быльем поросло, мало ли кто кем был при старом режиме. Если есть от человека помощь революционному делу, если он за справедливость – так его и уважать станут, и если кто под такого полезного спеца копать вздумает, значит, он и есть самая контра.
– Или дурак, – усмехнулся Аркадий Владимирович.
Солнцев вздохнул:
– Ну… бывает. Но я тебя везде самолучше отрекомендую, в обиде не останешься.
В обиде…
Горько, ох, как горько было видеть, как уходят за границу подлинные раритеты – десятками уходят, сотнями, тысячами. Не только драгоценности – картины, древние книги, антиквариат. Сердце кровью обливалось. Это ж как если бы Царь-пушку продать. Или Покрова Пресвятой Богородицы собор[8], что на Рву, разобрать по камушку и увезти в какой-нибудь Лондон, чтобы там на него люди дивились. Ох, тяжко.
Возвращаясь домой, Привалов бормотал себе под нос:
– Да что же это? Да как же так можно? Да что же будет-то?
Но тверди не тверди, а жизнь не может не продолжаться. Когда Аркадий Владимирович подходил к спрятавшемуся в глубине заросшего двора домишке, уныние уже немного отпускало. Над головой неслись облака, то опалово-прозрачные, то закатно-розовые, как нежный турмалин, то мрачно-сизые, какими бывают сапфиры. Меж булыжников пробивалась упрямая, то бледно-хризолитовая, то сочно-изумрудная трава, где-то взбрехивали собаки. Как будто время повернуло вспять, как будто ничего не было, никаких переворотов, никаких революций, как будто жизнь совсем – совсем! – не изменилась.
В некотором смысле так оно и было.
Вечерами садились пить чай. И пусть скатерть была не кружевная, как когда-то на Остоженке, пусть угощение вокруг дешевенького, помятого под самой «короной» самовара не поражало изобилием, пусть, вместо «императорского» фарфора, бледно-коричневый кипяток, отчетливо отдававший сеном, плескался в толстых дешевых стаканах, стиснутых решеткой тусклых «жестяных» подстаканников. Но самовар пыхтел, заволакивая своим дыханием бедную, почти убогую картину и придавал ей благородную туманность старинного полотна. Но все сидели – как когда-то! – вокруг общего стола, и была в этом какая-то обнадеживающая уверенность: все будет хорошо. Да, мир сошел с ума, все полетело кувырком, вверх дном, не оставив камня на камне ни от рухнувшей в одночасье империи, ни от привычного уклада, перемалывая в пыль, в грязь, в хаос и людей, и традиции, и саму жизнь. Но самовар, пусть и самый дешевый, какой и в дворницкую стыдно было поставить, собирает всех вокруг себя, и чай, пусть и самый скверный, одно название, что чай, другого-то все равно нет, дышит теплом. Каждый вечер! Как раньше. Как всегда было!