И что же – покорно согласиться с обстоятельствами? Примириться с «уплотнением», а то и с выселением? Аркадий Владимирович, когда доходил до этой стадии морально-этических размышлений, только хмыкал раздраженно: не мы же устроили революцию и прочий хаос!
Ну а люди… люди не меняются, хоть двадцать революций устрой.
Он и Солнцеву то же говорил:
– Вы же умный человек, Коля, вы же понимаете, что революция-то к светлому будущему ведет, вот только люди-то не могут в одночасье перемениться. Пока еще новые народятся да вырастут… А те, что были, те и остались, со всеми своими… ну да вы сами видите.
– Да я вижу, – невесело соглашался матрос. – Только не понимаю. Вот зачем, зачем одному – столько? Зачем золота двадцать фунтов? Ну ладно, золотишко еще продать можно, потратить на что-то. Но десять шуб на себя же не взденешь? И в четырех кроватях спать не сможешь. А уж в могилу с собой точно не возьмешь. Спорил тут намедни с одним таким. Он мне талдычит, как попугай, одно и то же: кто был ничем, тот станет всем, вот и весь сказ. Довольно, говорит, кровушки нашей попили, теперь я на их кроватях буду мягко спать и на их сервизах вкусно есть. Хотя чего там вкусно – кроме селедки да хлеба из отрубей, все равно ж нет ничего. Зато сервизы у него какого-то царского фарфора! И, главное, глядит на меня, как будто это я контра: за что я, говорит, кровь в революцию проливал? Чуть ажно в драку не лезет. А сам шестую шубу к себе волочет. А кровь-то ведь за счастье народное проливали, разве не так? Неужто ж счастье – это шестую шубу притащить? Не понимаю. – И он горестно вздыхал, крутя стриженой лобастой башкой.
Привалов тоже вздыхал в ответ, потому что тоже не понимал.
Когда при Наркомфине было организован очередной комитет, коему надлежало организовывать, налаживать и контролировать изготовление и сбыт ювелирных изделий, Привалову – хоть и «из бывших», но свой – предложили его возглавить. Но Аркадий Владимирович, поразмышляв для приличия дня три, категорически отказался, сославшись на возраст, нелады со здоровьем и необходимость «растить молодые, истинно революционные кадры». Его поуговаривали, но чересчур настаивать не стали. В общем, пронесло и на этот раз.
«Размышлял» Привалов и впрямь для приличия, слишком скорый отказ мог вызвать подозрения: с чего это человек так вдруг от хорошего сытного места открещивается? А так-то, конечно, тут и думать нечего было. Держаться в тени уже не просто вошло в привычку, а стало частью натуры или, как сказали бы в конце века, стилем жизни. Не буди лихо, пока спит тихо. Не высовывайся. Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь. Ну да, он был в «учете реквизиции» на хорошем счету. На очень даже хорошем. Но оставался маленьким, незаметным служащим. А руководящая должность, тем более такого уровня… А ну как кто-то узнает ювелира Аркадия Привалова? Все ж он был хоть и не Фаберже, но личность весьма небезызвестная. Узнает кто, докопается – и что тогда? Даже бритое лицо, может, и не спасет, коли прицепятся. Тогда никакие «заслуги перед революцией», включая «реквизицию и учет», не спасут. Бог знает, что ему тогда может грозить. И что тогда станется с близкими? Что будет с верной Зинаидой Модестовной, никогда ни в чем не упрекнувшей мужа – как жена из старой сказки «Что муж ни сделает, то и хорошо»? С верным Михаилом и тихой Любой, у которой вся домашняя работа точно сама собой делается, а улыбка такая, что в комнате светлее становится, – что будет с ними? С Аркадией, совсем уже взрослой? С ее мужем, в конце-то концов. Будь он хоть трижды красный командир, а женитьбы на дочке бывшего «буржуя, миллионщика и кровопийцы» ему не простят. Господи, да как же это вышло, что крошечная, что называется, от горшка два вершка внучка – уже чья-то жена?