– А что он еще говорил о ней, об этой художнице? Он был с ней знаком?
– Нет, не был. Во всяком случае, так утверждал.
– А как отнесся к тому, что она воспроизвела его… замыслы?
– Смеялся. Да ты ведь его знаешь, Васька либо в крутую депрессуху впадал, либо ржал над всем, как сивый мерин. Ладно, пойдем отсюда. – Марина повернулась к выходу из мастерской.
– Подожди! – Я поймал ее за руку. Она остановилась, посмотрела на меня исподлобья. – Ты прости, что я не приходил, ничего не знал, и на похороны не попал. Все это ужасно, – сбивчиво начал извиняться я.
– Да ладно, проехали, – пожала плечами Марина. – Что уж тут?
– Расскажи мне о Васе. Как он жил этот последний год.
– Да что рассказывать? – Марина махнула рукой. – Как всегда. Опять у него творческий кризис начался, все ему было не то и не так. Про кому какой-то бред нес, мол, там ему было классно, и ощущения ярче, и творческий подъем, и черт знает еще что. Начинал рисовать и тут же все кромсал. Говорил, что теперь, без тех ощущений, которые у него были в коме, ничего уже не может. За весь год написал одну картину, и то уже под самый конец.
– Покажи, – попросил я.
– Покажу. – Марина улыбнулась. – Я ведь ее чуть не продала. Хорошую цену давали, а у меня долгов… И на Ваську ужасно разозлилась. Но потом… Ах, ладно, думаю, пусть у меня останется. Только не знаю, смогу ли ее когда-нибудь в квартире повесить. Знаешь, она меня пугает, от нее смертью пахнет. – Марина поднялась по стремянке и достала с антресоли – у Васьки в мастерской почти никакой мебели не было, одни полки и антресоли – картину, завернутую в полотно. – Вот, смотри. – Она сняла полотно и поставила картину на мольберт.
Странная это была картина, и действительно жуткая, а почему жуткая, объяснить не могу. Вася в старинном костюме сидит за столом и вроде пытается то ли что-то нарисовать, то ли написать, но по его позе, по выражению лица чувствуется, что у него ничего не выходит. Он словно видит и слышит нечто такое, что его пугает, и что видеть и слышать может только он один. Но больше всего меня поразило другое. Зеркало. На картине оно размещено так, что, по идее, в нем должно отражаться лицо сидящего за столом, то есть Васи. Но там… Нет, нет, я не ошибся, в нем действительно отражалось лицо Виталика Соломонова.
– Как называется эта картина? – спросил я у Марины и почувствовал, что говорю с сильным акцентом, что всегда появляется, когда я волнуюсь, как заикание у заики.
– «„Реквием“ Сальери».
– Почему?
– В последний месяц Васька на Сальери просто помешался. Все его музыку слушал, пытался что-то такое в ней откопать особенное. А что там особенного? За исключением «Реквиема», вариаций на действительных гениев, да парочки пьес, один сплошной надутый мажор. Но Васька считал Сальери самой трагической личностью за всю историю человечестваю – Марина криво улыбнулась. – А его «Реквием»? Это реквием по самому себе, по несбывшимся мечтам, по желаемому и недостигнутому. В последнее время Васька ассоциировал себя с Сальери, еще одного космического близнеца себе нашел. Говорил, что Сальери тоже пережил клиническую смерть – в детстве или ранней юности, испытал все эти необычайные ощущения, запомнил их, а потом не смог их выразить, так никогда и не смог. Ну, вот, Васькина картина «Реквием Сальери» и выражает все это.