Мы долго молчали. Наконец, я решился.
– А это? – Я ткнул в зеркало. – Как ты объяснишь это?
– А это истина, бог, если хочешь. – Марина горько рассмеялась.
– Кто бог? Виталик Соломонов – бог?
– Ну, хорошо, не бог. Если тебе не нравится. Скажем по-другому: он – тот, кто знает главную истину, разгадку бытия, и может ее показать. Хранитель истины, ее распорядитель. Если он пожелает тебе ее открыть – в зеркале отразится твое собственное лицо, а так – это что-то вроде заставки на мониторе: неоткрытые файлы – на каждом пароль, который знает лишь Виталька Соломонов.
– Не понимаю.
– Да я тоже не поняла. Все это бред моего Васьки, несостоявшегося гения, во цвете лет почившего. Ну, в общем, Виталик что-то такое ему обещал, говорил про какой-то препарат, который может помочь преодолеть кризис. А потом Васька разбился, попал в больницу, Виталька его лечил. Ладно, оставь, не бери в голову, бред это. Васька ведь действительно головой сильно треснулся, когда с моста слетел. Пойдем, не могу я долго смотреть на эту картину. – Марина снова закутала «Реквием» в полотно и убрала на антресоль.
Мы вышли из мастерской. Я был окончательно раздавлен.
Я и сейчас был раздавлен этими чужими воспоминаниями – цепочка нашей с Альбертом Мартиросяном связи постепенно восстанавливалась, звено за звеном, но от этого легче не становилось. Чужая история жизни, поселившаяся в моей голове, ставшая моей собственной, меня просто убивала. Но я не мог никуда от нее сбежать, не мог ничего с этим сделать. Разве что отрубить себе голову.
Мне ничего другого не остается, как вспоминать. Вспоминать, работать над чужим открытием, совершать снова и снова чужие ошибки, разбивать себе лоб о глухие стены тупиков в этом кошмарном лабиринте, в который меня засадили непонятно за какие грехи.
Я поднялся с дивана – все мое тело невыносимо болело – и потащился к компьютеру.
Несколько часов я обрабатывал данные из картотеки Соломонова, проводил настоящее детективное расследование, разыскивал истории болезней тех, кто так нелепо, без всяких причин покончил жизнь самоубийством в нашем городе, сравнивал снимки их головного мозга. Когда наступила новая ночь, я подобрался к разгадке. Я понял, откуда взялись постинсультные рубцы у Васильева, след от удаленной опухали у Анашкина, понял, почему повторяю жизнь Мартиросяна… Я знал теперь, что он жив, но находится в коме, что мы оба обречены, и спастись невозможно. В своих исследованиях, проходивших исключительно в моей голове, я натолкнулся на статью о Полине Лавровой. Она, как и все «мои» пациенты, пережила клиническую смерть, продолжительное время находилась в коме, остановка сердца длилась более десяти минут, то есть перешла тот рубеж, за которым, как принято думать, происходит смерть мозга. Но Полина Лаврова благополучно вышла из этого состояния, без воздействия неовитацерабрина, препарата, созданного мною, то есть Альбертом Мартиросяном. Так в чем же ошибка – в препарате или в чем-то другом?